Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков

— Боже! — всплеснула она руками, разглядев Егора Афанасьевича. — Давайте, давайте его сюда!

И втянула Всеволода Петровича вместе с его ношей в прихожую, и тут уже они вместе водрузили Егора Афанасьевича на стул.

— Таисия Ивановна Гакалова... — начал было профессор, но дамочка его перебила.

— Да-да, это я. Вы шофер? — она телом своим загораживала Егора Афанасьевича, как бы предъявляя теперь права на него, завладевая, и в то же время оттесняя профессора к двери. — Подождите, вот вам, — и что-то хрусткое скользнуло в руку Всеволода Петровича, и в тот же миг обнаружил он себя на лестнице, и дверь перед его носом захлопнулась.

Он разжал ладонь и посмотрел: лежала в ней свернутая пополам десятирублевая бумажка. «Однако!» — усмехнулся он, разглядывая десятирублевку, беря ее осторожно двумя пальцами. Потом засунул ее в дверную щель — поглубже, понезаметней, чтобы не соблазнился никакой проходящий, не погубил бы свою душу воровством.

«Может быть, бросить к дьяволу всю эту кардиохирургию? — усмешливо думал он, спускаясь по лестнице. — Зачем мучиться, если деньги в этой стране добываются такими легкими способами?»

* * *

Следователь Виталий Алексеевич Блохин едва взглянул на вошедшего Всеволода Петровича и отвернулся, продолжал что-то отыскивать в ящике стола — что-то, надо полагать, чрезвычайно важное, чтобы обращать внимание на такое незначительное явление, как визит клиента.

— Здравствуйте, — сказал профессор, — я вот, по повестке, — и протянул затрепетавший на сквозняке листок бумаги.

Но и тогда следователь не поднял головы, не прервал своего озабоченного поиска. Всеволод Петрович постоял с протянутой рукой, переступил с ноги на ногу. «Может быть, он меня не узнает? Может быть, я так усох за эти недели, что меня невозможно узнать? — горько усмехнулся он. Что ж, немудрено, если бы случилось и такое: две недели работали комиссии ЦК партии и МВД СССР «по делу профессора Чижа», работали и в Мединституте, работали и в Кардиохирургическом центре, выспрашивали, вынюхивали, переворошили тонны бумаг и результатом, надо полагать, и явилась пришедшая вчера по почте повестка.

— Я по повестке, — повторил он и опять переступил ногами, подвинувшись к столу чуть ближе.

Виталий Алексеевич поднял на него возмущенное лицо.

— Я вижу! Вижу и слышу, но имейте минуточку терпения! Что за народ: думают, коли они профессора, так тут перед ними должны все рассыпаться, на цырлах ходить! А мы видали таких! Мы еще и не таких видали!

— Я в этом ни минуты не сомневался, — холодно сказал Всеволод Петрович.

Виталий Алексеевич дернул челюстью, чтобы произнести еще какую-нибудь возмущенную, уничижительную фразу, но как-то у него это не получилось.

— Садитесь! — кивнул он на стул так резко, что профессор испугался, как бы голова его не сорвалась с плеч и не отлетела в сторону. — Ваше дело, — сказал неохотно, искривив в сторону рот, — прекращено за недоказанностью, за отсутствием состава преступления. Распишитесь вот здесь.

Затуманившимся взором отыскал Всеволод Петрович указующий перст следователя и туманную же поставил рядом с ним закорючку.

— Значит, я все-таки невиновен?

— Я же сказал: за недоказанностью вины.

— Это надо понимать так, что вина где-то есть, только вы ее не отыскали?

— Именно так! — злорадно сверкнул зубами Виталий Алексеевич. — Но вы не обольщайтесь, если надо будет, отыщем!

— Очень мило! А кто ответит за нанесенный мне моральный ущерб? Кто ответит за смерть больных, которых я по вашей милости не смог прооперировать? Кто возместит, наконец, убытки государству?

Виталий Алексеевич изумленно на него посмотрел и от распиравшего его изумления как бы даже вырос над столом.

— Да вы... да вы что здесь кочевряжитесь! Да вы спасибо скажите! Скажите спасибо, что времена нынче уж больно... застенчивые! Раньше, небось, не закочевряжились бы!

— Какие, какие? — в свою очередь изумился Всеволод Петрович. — Какие, вы сказали, нынче времена? Застенчивые?

— Застенчивые! — повторил Виталий Алексеевич с нажимом.

— М-мда, а я и не знал. Действительно, что это я кочевряжусь, как вы изволили заметить. Экая я неблагодарная скотина! — профессор встал и ироническим взглядом хотел сбить следователя, повергнуть его в прах. — А за сим позвольте откланяться!

— Идите! — махнул рукой Виталий Алексеевич, и профессорская ирония отлетела от него, как от гранита. — Да повестку не забудьте, повестку. Для отчета.

— Мне не нужны ваши повестки. Надеюсь, что никогда больше не увижу в глаза ни вас, ни ваших повесток.

— Ой не зарекайтесь! Не зарекайтесь и не пренебрегайте повесткой, возьмите.

— Не возьму! — решительно отстранил его Всеволод Петрович и гордо вышел из кабинета.

Но пока шел по коридорам прокуратуры, пока спускался по лестнице, гордость стекала с его плеч, как растаявший снег. Страшную пустоту и усталость вдруг почувствовал он в голове и во всем теле. Ну вот и кончилось его пресловутое «дело». А дальше что? Был какой-то смысл, пока тянулось оно, был смысл вертеться, хлопотать. Но вот кончилось, и ничего больше нет — пустота разверзлась. Работа? «Не знаю, не знаю!»

Не появлялся Всеволод Петрович в клинике с тех самых пор, как улетел в Японию, и с содроганием сейчас думал о том, что придется все же туда идти рано или поздно, придется смотреть людям в глаза, коллегам своим, «ученикам!» Делать вид, как будто ничего не случилось. Нет, невозможно!

Тут он заметил, что идет по главной улице города Благова привычным своим путем, каким хаживал тысячекратно — вниз, туда, где теряется она, запутывается среди частных деревянных домиков, среди деревьев лесопарка, и далее идет по берегу реки мимо кладбища к светлым корпусам Кардиохирургического центра. «Зачем?» — вяло подумал он и продолжал идти.

Вот кладбище и церковь; в церкви звонили: всегдашняя неизбывная русская грусть слышалась в звоне. И зов в нем послышался Всеволоду Петровичу, и он свернул с привычного пути, прошел зеленые кладбищенские ворота и по усыпанной гравием, тщательно обихоженной дорожке подошел к храму. Нищая старуха сидела на паперти и при приближении профессора жалобно заскулила, закрестилась. Он дал отыскавшийся в кармане рубль и вошел в храм. Полумрак царил в нем, горели у икон свечечки, по-старушечьи