Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков

Антон Брониславович даже подпрыгнул, когда из-за мусорной кучи, окутанная сизыми клубами дыма, невозмутимо выплыла фигура бронзового истукана. Так же невозмутимо сидел на телеге Петрович и нахлестывал кнутом Буланого, на что тот не обращал никакого внимания.

— Петрович! Душа из тебя вон! — завопил он. — Ты издеваешься надо мной! Зачем ты обратно его привез, а?!

Петрович подождал, пока дотопал Буланой до Антона Брониславовича, уже стоявшего около машины, готового убраться восвояси после многотрудного дня, поигрывавшего уже ключами, и только тогда ответил:

— Нету там ни хрена. Никакого складу.

— Как так нет!

— Нету ни хрена.

— Да ты адрес-то правильно нашел? Первомайская, тринадцать?

— Угу.

— И что там?

— А ни хрена. И дому такого нету.

— Ты меня в могилу загонишь, чучело ты гороховое!

— А поди да сам посмотри!

— Как-как-как? Это что, бунт? Ну, Петрович! Ладно, завтра поговорим! — Антон Брониславович погрозил Петровичу кулаком, сел в машину и укатил, не дав никаких указаний и распоряжений по поводу его дальнейшего существования на сегодня. Петрович очумело посмотрел ему вслед и плюнул с досады. Тут из небесных сфер птицей выпорхнул самолет «ТУ‑154» и пошел на посадку в аэропорт города Благова. Он уже и шасси выпустил, как когти, словно нацелившись на какую-то жертву, намереваясь схватить ее, взмыть опять в небеса и растерзать в укромном месте, среди неприступных скал.

Петрович знать не знал и ведать не ведал, что в иллюминатор пролетавшего над ним самолета телегу и бронзовую фигуру на ней приметил подвижный черноглазый господин в строгом европейском костюме, однако в белой хламиде на голове, перетянутой обручем, и в восторге ткнул в него пальцем, приглашая повосторгаться за компанию двух своих спутников.

— Экзотик! — закричал он прокаленным арабскими пустынями голосом с примесью лондонского тумана. — Рашен год!

Один из спутников — такой же черноглазый, худощавый человек, но с головой обнаженной, более того, совершенно лысой, находился, как можно было заметить со стороны, в положении зависимом, подчиненном у господина с хламидой. Предложение повосхищаться он принял, но без энтузиазма, по долгу службы. Другой спутник, в котором всякий узнал бы нашего соотечественника, только приподнялся в кресле со скучающим, хмурым видом, глянул в иллюминатор и плюхнулся обратно. Петрович же в свою очередь глянул на самолет презрительным глазом.

Вслед за самолетом вывалилась из-за облаков ночь.

Да, ночь упала на город Благов и, как всякая ночь, прикрыла она на время людские мерзости, все люди стали временно равны в своих постелях, не стало ни начальников, ни подчиненных, ни бедных, ни богатых — самый последний бездомный забулдыга с таким же наслаждением посапывал в своем подвале, как и первый секретарь Благовского обкома партии Анатолий Иванович Мазечкин в обширной двуспальной кровати из финского гарнитура. Между прочим, проснулся Анатолий Иванович неожиданно среди ночи — проснулся от привидевшегося странного сна: будто бы на первомайской демонстрации не стоит он, как всегда, на трибуне, а во главе всего партийного актива области, с большим красным бантом на груди идет по площади в гуще народной, окруженный всеобщей любовью. И будто бы свыше ему голос был: выступи с такой инициативой. И пронзая тьму просветленным взглядом, подумал Анатолий Иванович: «А что, в этом что-то есть!»

Не стало в городе Благове ни подлецов, ни праведников — все стали одинаковые. Спал прокурор Иван Семенович и снилась ему амнистия. Во сне мечтал о чистой и светлой любви следователь Виталий Алексеевич Блохин. Егор Афанасьевич Федякин уткнулся носом в разметавшуюся грудь супруги Алены Николаевны и мнилась грудь ему гладким и прохладным мрамором пьедестала.

Не спал только Феликс Яковлевич Луппов — сидел в директорском кабинете, что-то писал увлеченно в объемистой тетради и от позднего телефонного звонка вздрогнул и машинально прикрыл написанное ладонью, как будто застали его врасплох. Снял трубку и ответил вкрадчивым интеллигентным голосом:

— Алло?

— Будьте добры профессора Чижа, — попросила трубка.

Феликс Яковлевич помолчал.

— Профессора Чижа? — переспросил он, словно удивившись, словно впервые услышал эту фамилию.

— Да-да, Всеволода Петровича Чижа.

— А кто его спрашивает?

В трубке пояснили, что гражданин далекого государства Кувейт, некий Мехмет Угурлы, известный бизнесмен и государственный деятель, прилетел в город Благов для встречи с профессором Чижом на предмет заключения контракта о создании совместного предприятия, что в кардиохирургическом центре должны быть уведомлены об этом, поскольку вчера еще им послана была правительственная телеграмма из Минздрава.

— Нам об этом ничего неизвестно, — тем же вкрадчивым голосом сказал Феликс Яковлевич, и глаза его в полумраке кабинета блеснули. — Нам об этом ничего неизвестно, потому что никакой телеграммы мы не получали.

— Не может быть! Но, возможно, телеграмму получил непосредственно профессор Чиж! Возможно, он в курсе?

— Об этом надо спросить самого профессора Чижа.

— Так можно позвать его к телефону?

— Нет, нельзя.

— Он уже ушел? Тогда будьте добры сказать его домашний телефон.

— Профессора Чижа нельзя позвать к телефону, потому что он в тюрьме, — сказал Феликс Яковлевич, и в этот момент в душе его словно бы разорвалась бомба, начиненная ликованием, и разлетелось ликование по всему телу; и тело мелко заколыхалось от беззвучного смеха.

В трубке долго молчали, а потом послышались короткие гудки.

Кроме всего прочего, ночь эта отличалась от бесчисленных своих предшественниц тем, что венчала как бы собой череду теплых летних ночей, являлась пиком оплодотворения и созревания, а потому полна была сладкого любовного томления, шелеста пригибаемых трав и страстного шепота. В такую ночь для любви не требовалось специального укрытия — сама ночь и была укрытием, не требовалось специального брачного ложа — вся Земля была ложем.

Может быть, именно оттого, что была чрезвычайно уж хороша, явилась ночь к Всеволоду Петровичу мучительницей, навалилась тоской от беспробудного одиночества, завлекающей цыганкой явилась, окутала звездной шалью, лишила спасительного сна. Эх, эх, в такую ночь стреляются люди ни с того ни с сего!

«А не застрелиться ли и мне?» — горько усмехнулся Всеволод Петрович, глядя неотрывно в распахнутое настежь окно. Свет он не зажигал, но света достаточно было в кабинете от мерцающих в небе звезд, от струящихся из космоса вселенских лучей. Там, в космосе,