Рёв пламени. Академия. - Влад Латипов

неё мы не пройдём. Даже если хотели бы.

Мы с Костей просто промолчали в ответ. Все было и так понятно. Без слов.

Гром и Филин ходили между раненых, осматривали, кому срочно нужна помощь. Пожарская села на корягу, прижав ладони к груди — прямо на повязку. Буревая рядом, молчит, но не уходит. Сапфиров по-прежнему закрывает лицо. Его сестра — напротив, будто замерла, глядя в пелену. Она не мигает. Наверное, думает, что если смотреть достаточно долго — она снова станет прозрачной.

Я сел рядом. Просто потому что больше не мог стоять. Руки дрожали.

Пару метров в стороне кто-то зажёг крошечный костёр. Огонь заульсировал ровным оранжевым светом. Хрупкий, но настоящий.

— Думаешь, они знают, что мы здесь? — спросил Зверев, глядя на пламя. — Там, снаружи?

— Надеюсь, — ответил я. Хотя сам в это почти не верил.

Мы были живы. У выхода. Всё, что могли, — сделали. Осталось только ждать. Ждать и надеяться, что выход все же откроется. Лишь бы только поскорее. Пока не стало слишком поздно.

Гром что-то коротко бросил Филину — жестом, почти без слов. Тот кивнул и, оглядев поляну, резко повысил голос:

— Дежурные — Зверев и Воронов. Один у выхода, второй на периметре. Через два часа смена. Следующая пара — Крапивин и Буревая. Всё по кругу, без вопросов.

Он выждал пару секунд, но никто не спорил.

— Кленова, с тобой Сапфирова. Разберитесь с барьером. Надо перекрыть периметр, даже если здесь тихо. Пожарская, Лисицин, Павлинова — отдых. Вы в отключке будете полезнее, чем на ногах.

— Ага, спасибо, — пробормотал Лисицин, оседая на траву и с трудом подтягивая колени. Повязка на его животе снова потемнела. Он больше не стонал — просто дышал, коротко, неглубоко, чтобы не зацепить боль.

Пожарская не ответила вовсе. Сидела всё там же, сжимая грудную повязку. Щеки серые, губы в трещинах. Буревая поправила ей ворот, молча. Павлинова лежала у корней, словно отключилась с открытыми глазами. Она не спала, но её взгляд был пуст.

Филин продолжал:

— Даша, собери сухие ветки, хотя бы на пару костров. Зверев, как будешь дежурить — гляди на небо. Если оно зашевелится, поднимаешь тревогу.

Зверев устало кивнул. Он всё ещё не включал щит — видно, приберёг последнее топливо на экстренный случай.

— Остальные — кто может ходить, берите лопаты, подчищайте поляну. Завалы, ловушки, укрытия — вы знаете, что делать.

Филин замолчал, оглядел всех:

— Пока выход не откроется — мы здесь. Хотите жить — шевелитесь.

С этими словами он направился к краю поляны, где Кленова уже разворачивала сигнальную сеть. Сапфирова молча следовала за ней, вытаскивая из сумки шипы-маяки. Она действовала методично, почти безэмоционально. В её взгляде читалась только усталость, притуплённая рутиной.

Я остался сидеть, пока Буревая не кивнула мне:

— Пошли. Не буду же я одна таскать?

— Ага. Сейчас только в себя приду. Пару минут. — простонал я в ответ.

Она не настаивала. Просто пошла собирать валежник. Я видел, как она вздрагивает, когда наклоняется. Но не жалуется. Никто из нас больше не жалуется. Кажется, мы уже перешагнули тот порог, за которым слова больше ничего не решают.

Воронов скрылся в кустах, мелькнуло плечо, пропал. Тихий был парень. Вечно сам по себе, но надёжен. Особенно сейчас.

Костёр, что кто-то затеплил раньше, всё ещё горел — скромный, но живой. Над ним поставили котелок с водой. Кто-то всё же надеялся на чай.

Я медленно поднялся. Ноги гудели, как после бега в полной выкладке. Протянул руку к фляге — почти пусто. Сделал глоток.

Гром подошёл к выходу и встал спиной к нам, как часовой. Просто смотрел в серую, глухую пелену. Словно мог её пронзить взглядом. Или хотя бы прочесть в ней ответ.

— Доживём, — вдруг сказал Зверев, появляясь рядом, глядя в ту же сторону. — Главное — не сойти с ума. Пока ждём.

Я не ответил. Только кивнул.

И пошёл собирать сучья. Просто чтобы что-то делать. Иначе страх начинал вылезать изнутри. А мы не могли себе этого позволить.

К вечеру всё притихло. Даже Филин перестал командовать. Работа двигалась по инерции — кто-то чистил проход, кто-то помогал раненым меняя очередные повязки, кто-то просто лежал, глядя в густую серую пелену, за которой прятался остальной мир.

Я заметил, как Буревая пытается залатать дыру на доспехе, по ощущениям, не очень результативно. Пожарская, кажется, уснула, укрывшись курткой. Сапфирова поставила второй костёр ближе к выходу — у него греются Лисицин и Павлинова, обмотанные пледами из термоткани. Они почти не разговаривают, только изредка кивают в ответ на что-то.

Зверев и Воронов, что снова встали на вахту, меняются местами, без слов. Один уходит в лес, другой появляется. Плавно, как маятник.

В небе — ни одной птицы. Только густой мрак, словно потолок чужого мира, сползший слишком низко. Воздух пахнет металлом. И тишиной.

Я сидел у костра, перебирая пальцами амулет, он был слегка теплым и дарил ощущение странного спокойствия. Словно подбадривал меня и говорил, что все обязательно будет хорошо.

И вдруг… меня настигает странное чувство. Я не услышал, не увидел, а именно почувствовал, как всё вокруг замирает.

Зверев, что-то говоривший Воронову, замолк на полуслове. Филин тянется к оружию — быстро, без паники. Кленова поднимает голову от панели, лицо её белеет. Даже у костра пламя будто на миг замирает, опадая.

Что-то идёт.

И из глубины тумана, со стороны рваного разлома в скале, выходит Она.

Хозяйка.

Мы уже видели её — размытую тень, силуэт, что мимоходом прошёл сквозь деревья и слышали ее хриплый безумный смех, что пробирал до самых костей. Тогда было страшно. Теперь все иначе. То что я испытывал сейчас, это не страх. Это первородный ужас.

Она была похожа на зубохвостов. Те же длинные лапы с изогнутыми когтями, мощная грудная клетка, гибкое тело, покрытое чешуёй, чернеющей, как отлитый металл. Хвост с несколькими остриями, длинный, как хлыст. Но на этом сходства заканчивались.

Гораздо выше любого из нас. По габаритам — как грузовик. Двигается без звука, но от каждого её шага земля под лапами дрожит, будто от глухого удара в барабан. На морде — не звериная тупость, а холодный, жуткий разум. Глаза — не глаза, а черные, проваливающиеся в себя сферы, в которых нет отражения, нет света, нет и намека на жалость.

И чешуя… Она не просто плотная. Она дышит. Медленно переливается, как