Песнь одного дня. Петля - Сигурдардоттир Якобина

* * *

Что стало с Ингой? С сестрой? Ну, когда я уехал, она осталась с родителями. Она была очень привлекательная, Инга, даже просто красивая, по-настоящему красивая, и фигура у нее была чудесная. А какая осанка — я никогда ни у кого не замечал такой манеры держать голову. Вот только однажды летом я увидел в загоне одного жеребца. Когда он бежал, высоко подняв голову, в глазах у него так и сверкал огонь, и, черт побери, парень, мне тогда захотелось, чтобы его никогда не поймали, чтобы он лучше убился сам, — вот ведь какая иногда чепуха лезет в голову. Но его, конечно, поймали. Он и напомнил мне Ингу, сестру. Она была помолвлена с Эйрикуром, по-моему, прямо с конфирмации, она у нас рано стала взрослая. Такая она была красивая, Инга, и сложена просто необыкновенно, высокая, стройная, но не тощая, и волосы золотистые. Мне она всегда казалась красивее всех остальных девушек, кроме, правда, одной; ну да это ерунда, Инга, конечно, была интереснее, я это говорю не потому, что она моя сестра, не думай. И я любил ее — пожалуй, я в своей жизни больше никого так не любил. В нашей семье она была мне ближе всех по возрасту, младше, но ненамного, так что мы с ней дружили с самого раннего детства. Чего мы только не делали вместе, когда были маленькие! Она всегда ходила со мной собирать яйца крачек, и грести я ее научил, и рыбу ловить, и еще многому, и все, что она хотела, все я для нее делал, когда мы были маленькие. Правда, случалось нам иногда и поссориться — пожалуй, я ни с кем в жизни больше не ссорился, только с Ингой. Парни были от нее без ума, каждый, кто только ни посмотрит. А досталась она Эйрикуру — ну, тут уж ничего не скажешь, вполне достойный был человек, все говорили, способный, работящий, состоятельный — то-есть состоятельный-то был его отец, а он — единственный наследник. И агроном к тому же. Некоторые считали, что он сделал не слишком удачный выбор, его мать сначала вообще была против, но потом увидела, что у него это всерьез, и перестала возражать. Наверно, поняла, что бесполезно идти ему наперекор, коли он себе что-то вбил в голову, — такой уж он был человек. Он тем отличался от нашего Оуфейгура, что мог за себя постоять. У него были свои идеи, свои фантазии и причуды, но он не только болтал, он бы и в драку полез вот хоть за эту квартирную плату, хоть сам и не снимал квартиру. Он-то и настраивал Ингу против иностранных войск, пока мы еще не представляли, какие они и какая у нас при них будет жизнь. Уж Эйрикур всегда точно знал, чего хочет, и высказывался прямо, хотя, по-моему, это был вздор, сплошной вздор. Чего он хотел? Я так и думал, что ты спросишь. Он хотел всего-навсего, чтобы мы объединились и все, как один, протестовали бы против иностранных войск, чтобы мы раз и навсегда отказались работать на них. Предлагал нам заниматься подрывной деятельностью на военных объектах, нарушить наш собственный закон о нейтралитете, совершать убийства и всякое такое. Мы сперва вообще не знали, как быть, боялись всего на свете, а потом поняли, что от нас все равно ничего не зависит. Кончится только тем, что другие снимут сливки, а мы останемся в дураках. Разве можно с этим примириться? Ведь те, кто жил поблизости, завидовали нам из-за любой, самой мелкой, работы и при малейшей возможности норовили хоть что-нибудь оттягать себе. Тут уж мы действительно объединились против них. То же самое ведь было и здесь, у нас, когда приняли решение насчет заводов. Ты, наверно, сам помнишь. Сначала вся эта вышестоящая сволочь ссорилась из-за того, в какой части страны их строить первым делом, потом каждый член тинга хотел, чтобы они непременно были в его округе, словом, любой норовил отхватить себе кусок пирога — как бы он там раньше ни высказывался об этих заводах. А те, кто до их открытия громче всех брехал, что заводы-де представляют опасность, — разве они не заткнулись, как только им кинули кость? То-то и оно, что тут они все сплотились — каждому ведь хотелось ухватить лакомый кусочек. И попрекать их нечего, они рассуждали точно так же, как мы: раз уж такое случилось, ничего не попишешь; теперь надо только стараться извлечь из этого дела как можно больше выгоды для нашего края; это наш долг, да, прямо-таки гражданский долг. По-моему, они так старались для себя и для своих, что у других из-под носа вырывали работу. Да, они не зевали, можешь мне поверить! Ну, конечно, они ведь тоже не дураки и понимают не хуже нас, что деньги есть деньги, откуда бы они ни взялись, и что держать деньги в руках куда приятнее, чем рассуждать о них с трибуны или на бумаге. И Эйрикур тоже был заодно с нами, против тех, кто пытался отнять у нас работу, на которую мы имели полное право. Да, Эйрикур нам здорово помогал, он был чертовски умный и дотошный, во всем разбирался, и в денежных делах мы на него всегда могли положиться. Его даже выбрали старостой, несмотря на молодость. Ей-богу, я уверен, что Эйрикур был против иностранных войск только из упрямства, но он никогда у них не работал, да и общаться старался как можно меньше, а уж дружбы и вовсе ни с кем из них не водил. Когда он стал старостой, ему приходилось иногда с ними разговаривать, и, хоть грубияном его не назовешь, все равно вид у него при этом был такой, как будто перед ним не человек, а бревно. А так, чтобы просто поболтать, как мы, — ну нет, такого никогда я не видел, разве только если иногда попросят его перевести. Он хоть и не бог весть как знал английский, но все же лучше нас. Мы вначале вообще ничего не понимали, кроме «jes» и «monni»[6]. Да, а, в общем, я все-таки никогда им особенно не восхищался, как некоторые у нас дома, — уж очень он был упрямый; слишком много о себе воображал, по-моему. Мама — та от него была просто без ума; знаешь, бывают люди, что-то в них есть такое, что ужасно нравится женщинам, а на мужчин ни капли не действует. Вот хоть у нас Клаус — и под пятьдесят ему, и брюхо толстое — что в нем привлекательного? Правда, он иностранец, к ним всегда бабы липнут, но ведь старый такой, с раздутым брюхом — и вот, пожалуйста, молоденькие девчонки, как, скажем… ладно, ты знаешь, про кого я думаю, странный все-таки вкус, — да, бабы, они такие, мы этого все равно никогда не поймем. А Инга — она прямо обожала Эйрикура, хоть он и был много старше ее, и все парни по ней с ума сходили. Только и слышно было — Эйрикур, Эйрикур — мне уж прямо надоело. По-моему, он все-таки того не стоил. И в конце концов они так и не поженились.

* * *

Почему? Да тут произошла чертовски неприятная история, несчастный случай, или… да, несчастный случай, иначе не назовешь. Я всегда себя ругал за это, хотя разве я виноват… И что бы я мог сделать? К тому же я сперва даже не был уверен, что это она, это могла быть и другая девчонка, и потом — если бы они пустили в ход ружья или хотя бы ножи… — а у нас-то ничего, даже перочинных ножей не было. Ты сам понимаешь, что эти парни, солдаты, с ума сходили от скуки и от тоски по дому. У них дома все могли погибнуть от бомбежки — а они тут. Но главное, конечно, — им тошно было без баб. У нас ведь нет борделей, как у них, чтобы можно было заскочить, если уж очень приспичит. А девчонки, конечно, их жалели, чертовы куклы, и в наших краях, и везде, хотя, может, они и не виноваты — природа ведь своего требует. И парни были хоть куда, многие по крайней мере, я уж тебе говорил. Загвоздка только в том, что они на это дело смотрят иначе, чем мы. А наши девчонки им не отказывали, хоть это и были солдаты. По крайней мере вначале многие смотрели иначе; кое-кто к концу начал соображать, но таких было мало, очень мало. Дома-то у них с этим строго. И немудрено соблюдать строгости, если кругом полно борделей, не то что у нас. И стоило только нам свести знакомство с каким-нибудь солдатом, как он первым делом спрашивал про девчонок. В общем, мы понимали, что им плохо, беднягам, но головы у нас до того были забиты проповедями и крестьянской моралью, что мы и не догадывались, куда может завести природа даже самого обычного парня, а не то что солдата. Правда, эта самая крестьянская мораль — она тоже мало-помалу выветривалась. И девчонки начали болтать с солдатами. Только не Инга, если кто-нибудь из них посмотрит на нее, так она еще выше вскинет голову, и все. Ну, и конечно, они по ней с ума сходили, по крайней мере Бобби, — я его только так и называл, у него было какое-то дурацкое имя, — это парень, с которым я дружил. Я думал, он очень хороший, ничего такого за ним не замечал, пока… Хотя больше всего виноват Эйрикур. Если бы он не… В общем, Бобби иногда заходил к нам, когда ему давали увольнительную, он был ужасно одинокий, и я к тому же считал его отличным парнем. Он иной раз заходил за мной, чтобы пойти погулять, и мама не запрещала приглашать его в мою комнату — подождать, пока я переоденусь, — но никогда не предлагала ему выпить кофе. Я думаю, она сама это очень переживала, ведь она со всеми была такая приветливая, гостеприимная, а с ним не могла — и все потому, что он солдат. Ну вот, мы гуляли и иногда ходили вместе на вечеринки, особенно в один дом, случались там разные делишки, да нам-то какое дело. И мне казалось, что Бобби не похож на других парней, мне и в голову не могло прийти, что он… А Инга — она ведь тоже только женщина. И хоть она восхищалась Эйрикуром и во всем с ним соглашалась, но когда Бобби начал здороваться с ней, она стала ему отвечать. И если мы иной раз случайно встречали ее на улице, она останавливалась и болтала с нами. Ну что ж, она была моя сестра, а он мой друг — по крайней мере тогда я так считал. Но был еще Эйрикур. И когда он однажды увидел, что Инга разговаривает со мной и с Бобби, он прямо-таки взбесился. Да! Мама схватилась за сердце, а Инга сказала: «Клянусь тебе, Эйрикур, клянусь, что я говорю правду, но разговариваю я со всеми, с кем захочу. И я сама за себя отвечаю, хоть мы и помолвлены, а если ты мне не веришь, то между нами все кончено». Ну, он, конечно, сразу пошел на попятный, только после того случая он ей больше не доверял, это уж точно. А она от этого только становилась строптивее. И вот — наверно, она сделала это назло Эйрикуру или мне, я так никогда и не узнал, но она захотела пойти на эту проклятую вечеринку, перед тем как Бобби отозвали. А может, она просто пожалела Бобби, ведь он, бедняга, смотрел на нее, будто на деву Марию, и как мне могло прийти в голову, что он, именно он… Ну да, я позвал ее на эту вечеринку, просто так позвал, уверен был, что она откажется, ледяным голосом скажет «нет» и посмотрит так, что я и описать не могу. А она взяла и пришла. И разве я мог подумать… Она ни капли спиртного в рот не взяла! Потом все разбились на парочки, а она куда-то исчезла. А я сидел пьяный с двумя приятелями — один мой товарищ по работе, другой англичанин — и вдруг услышал, что она кричит. Услышал шум, как будто дерутся, и крики о помощи, и вскочил, и тут же свалился обратно, и сидел неподвижно, как парализованный, и слышал все, — и другие тоже, — а что я мог сделать? Мне даже показалось, что это другая девчонка, подружка, которая пришла вместе с Ингой, — знаешь, женщины иной раз орут и сопротивляются как черти, только чтобы больше возбудить мужчину. Но тут она позвала меня — меня! — а что я мог сделать? Вдруг бы они пустили в ход ружья или ножи? Потом крик прекратился, я, кажется, сказал: «Не надо было нам сюда приходить», — но они протянули мне бутылку, как будто ничего не слышали. И все кончилось. Меня вырвало прямо на пол, а что я мог сделать — ну, ты скажи? Ведь они пустили бы в ход ружья.