Год спокойного солнца - Юрий Петрович Белов

без лишнего груза. Ненужные он тут же рвал или сминал и бросал в корзину, кое-что откладывал. Папку с тесемками взвесил на ладони — брать или не брать? Груз невелик, да вот надобность в ней вроде бы отпала. Чего возить с собой? Как память о неудачном литературном опыте? А зачем она нужна, такая память? Он папку в редакцию принес, думал показать ребятам. Были среди новых его товарищей такие, кому захотелось поверить свою тайну. Но теперь это ни к чему.

В тот свой первый побег, когда очертя голову умчался он в Сибирь, Марат надеялся, как клин, клином вышибают, победить в себе страх перед снежными зимами и — не Наташе, себе — доказать собственную жизнестойкость. Поплавав навигацию на Оби и зиму проработав в затоне, он попробовал еще и сочинить небольшую повесть под названием «Большая река». Дело, вроде бы, пошло, и в конце зимы он отнес рукопись в журнал. Ждал похвал, ну в крайнем случае каких-то частных замечаний, которые можно легко поправить. Но повесть безжалостно «зарезали». Много ему всякого наговорили. Рыхлость композиции, неумение лепить характеры, стиль в конце концов — все это еще понять мог, с обидой да принять. Одного не понял ни тогда, ни после: его обвинили в незнании жизни. Так, как он описывал, в жизни, оказывается, не бывает. Матросы не таскают на заплечных «горбушах» огромные сундуки, не дерутся в кровь, не… Словом, в портах механизация растет, повышается общий и профессиональный уровень плавсостава и все такое прочее. Возвращаясь из редакции к себе в общежитие, он хотел разложить на льду реки, прямо на пешеходной тропе костер и сжечь злосчастную рукопись. Но в последний момент передумал и папку эту сохранил.

Развязав тесемочки, Марат стал перебирать листы, читая то одно место, то другое. Теперь, спустя время, все написанное и впрямь казалось слабым, надуманным, будто и не о пережитом писал. Но что-то и нравилось. Заключительные строки вдруг отозвались в душе тоской об ушедшем.

«Теплоход шел в свой последний рейс. Приближалась зима. Под Белогорьем уже ледяные забереги появились, а в Салехарде повалил густой липкий снег и серая шуга поплыла по реке. Южнее же, когда возвращались, берега были еще по-осеннему ярки. Во всей красе плыла мимо русская, сибирская природа, ставшая за месяцы плавания родной, понятной, любимой. Я вспомнил, что через несколько дней судно встанет на всю зиму в затон, и почему-то стало вдруг грустно. Отчего же? Ведь так ждал, когда придет всему этому конец, когда не нужно будет выходить на палубу с мокрой шваброй, таскать на „горбушах“ ящики и мешки по крутым ступеням трюма, мыть из шланга пассажирские ватерклозеты… Когда чистенький мальчик в окне каюты первого класса спросил меня: „Дядя, вы дворник?“ — я твердо решил из матросов уйти и искать себе другую профессию. И вдруг — грусть…

Летели в высоком бледно-голубом небе гуси, призывно кричали — звали с собой, в погоню за ушедшим летом, в бесснежные зеленые края. Милые, куда же вы зовете, зачем? Ведь сами же, если уцелеете в чужих краях, вернетесь сюда весной…

Таяла в мглистой дали гусиная стая, гонимая близкими морозами в нелюбимые страны. Упрямо летели птицы на юг, не ведая, доведется ли им вернуться туда, где каждая из них, впервые взлетев в поднебесье на молодых неокрепших крыльях, увидела, как хороша эта бескрайняя, сияющая под невысоким солнцем холодная земля, которая называется родиной».

С грустным чувством закрыл он папку, завязал тесемки и подумал: я вот тоже хочу улететь с земли, которая называется родиной, с земли отцов…

И тотчас же авиационной бомбой взорвалась в сознании мысль о последнем телефонном звонке. У него дух захватило от волнения: это же об отце! Это же отца знал Тачмамедов Караджа! Вот о чем позвонили ему из райкома, куда в самом деле обращался он с просьбой…

— Ребята, как в колхоз «Захмет» ехать? — спросил он, срываясь с места. — И, пожалуйста, кто-нибудь письмо сдайте, мне бежать надо!..

Часть вторая

И доброта и злость в тебе заплетены клубком, пустыня.

Сеиди. 1

День выдался пасмурный, серый, облака летели чередой, закрывали солнце. Но глаз радовала свежая сочная зелень распустившихся деревьев и густых, еще не тронутых солнечным жаром трав на обочине дороги, по краям полей и на недалеких холмах. А горы за холмами были, словно ватой, обложены облаками. Засеянные уже карты полей влажно темнели — на них тоже приятно было смотреть. И Марат смотрел и смотрел в окно рейсового автобуса, на бегущую весеннюю притихшую землю, испытывая сладостное чувство привязанности к ней. Земля отцов… Как тогда Николай Семенович сказал? «Землю отцов надо знать и любить». А он обиделся: у меня нет отцовской земли. Каким же глупцом выглядел он в глазах Николая Семеновича!

И с жадным, ревнивым вниманием, совсем по-хозяйски продолжал смотреть в окно.

К этому приятному волнению исподволь примешалась обида, возникшая после сегодняшнего разговора с Наташей, — но не надолго. А ведь верно говорит туркменская пословица, подумал Марат с горделивым чувством первооткрывателя: разлученный с милой плачет семь лет, разлученный с родиной плачет всю жизнь. Что ж делать, если так получилось. Была бы Наташа счастлива. А я — на родную землю вернулся, про отца, наконец, узнаю, про мать. Может, и прав был Николай Семенович, всякое могло случиться, и не сами они меня бросили, а судьба так сложилась. Приеду, а мне их дом укажут… мой дом… От этих предположений у него сердце захолонуло.

Автобус остановился и, едва Марат ступил на землю, снова тронулся, двери с шипением и скрежетом закрылись на ходу.

От шоссе ответвлялась узкая асфальтированная дорога, обсаженная по обе стороны шелковицей. Деревья дали побеги, но выкормка шелкопряда еще не началась, и зеленые гибкие ветви с резными листьями волнисто покачивались на ветру, точно прощались с весенним этим миром, ожидая острого серпа обрезчиков. Стволы были искорежены, обезображены прошлыми порезками, как будто губительные бури обрушивались на них ежегодно, и изуродованные деревья каждый раз выживали, распрямлялись и снова тянули ветви к солнцу.

Земля под деревьями и на близких полях была изрыта — где