Лета Триглава - Елена Александровна Ершова

там гнилые пни. Ноги Бесы по голень ушли в болотную жижу, вокруг — трясина да чернота, впереди — провал. Оттуда шел нутряной подземный гул, точно глубоко-глубоко внизу ворочались гигантские шестерни.

— Стой, Василиса! — повторил Яков Хорс. — Я сейчас тебя вытащу.

Осыпав Бесу лиловыми перьями, тяжело порхнула певчая птица. Стонала, нелепо взмахивая подбитым крылом, из темных глаз, опушенных длинными ресницами, катились крупные слезы, а где они падали — там вырастали ползучие травы.

Беса всхлипнула. Ноги увязали сильнее, тянуло к провалу, будто кто вытаскивал из-под башмаков единственную твердую опору. Она видела, как Хорс озирался, раздумывая. Как одной ногой наступил на сухую ветку и переломил ее, как принялся обдирать сучья. Одной рукой управляться ему трудно, как собрался помогать?

— Сейчас сладим, — пообещал, будто прочитав мысли.

Мигнул у головы огонек оморочня.

— Хват! — радостно вскрикнула Беса, и не удержалась.

Нога поехала вниз, с шумом и грохотом посыпались в пропасть комья глины и сухие ветки. Пискнув, Беса ухватилась за склоненную еловую ветку, а ноги ухе повисли над провалом.

— Крепись!

Упав плашмя на землю, Хорс перекинул ветку. Держал одной рукой, ногами цеплялся за корни. Хват метнулся к Бесе, и она почувствовала, как невидимые руки подхватили ее под колени и толкнули вверх. Подтянувшись, она перехватила ветку и задышала, скосив глаза: внизу булькала и пузырилась жижа, что-то чавкало, скрипело, обдавало затхлостью и жаром.

— Не смотри! — крикнул Хорс и принялся тянуть.

Беса поползла по грязи и тине. Невидимые руки подхватили под мышки, потащили живее. Хорс стиснул зубы, обхватив ветку локтем изуродованной руки, изо всех сил тянул на себя. Вот еще немного — трясина уже не засасывала, спрессовалась в тугие комья, кочки попадались чаще, и Беса, наконец, почувствовала под собой твердую почву. Вздохнув, выпустила ветку и, сев, разрыдалась.

— Ну, теперь уже все, все, — ласково проговорил Хорс. Подсев, обнял ее за плечи. От него пахло болотом и сухой хвоей. Оморочень танцевал, то отлетая к провалу, то возвращаясь вновь.

— Я видела родителей, — пожаловалась Беса.

— Это был морок, — с сожалением ответил Хорс, — песней Сирин-птицы наведенный. Дурной знак, Сирин беду вещает, и хорошо, я подоспел вовремя.

— Как Даньша?

— Спит. Хват за ним смотрел, да ослушался меня, тоже поспешил на помощь.

— Хорошо, что ослушался, — вздохнула Беса, утирая с лица грязь и слезы. — Что же такое там, внизу?

Опасливо глянув через плечо, сглотнула, поджала губы. Еле слышимый гул вращающихся шестерней преследовал до сих пор.

— Навь, — ответил Хорс. — А впрочем, пока это не надо знать. Просто не сбегай так больше, хорошо? И прости за обиду.

Беса подняла взгляд. Лицо у Хорса серьезное, брови сдвинуты. Волновался так? За нее?

— Ты вон какой, — всхлипнув снова, заговорила сбивчиво. — Жизнью ради меня рисковал. К лекарскому делу самой Гаддаш благословлен, и дом не дом — хоромы, и мертвые чудища в услужении, даже сама кровь — барская, — Хорс хмыкнул, и Беса мотнула головой. — Не спорь! Я же все понимаю, не думай, что дурочка поворовская. К тебе со всего света съезжаются, поклоны бьют да ручки целуют. Тебе ли с поворовскими гробовщиками да мехровыми детьми родниться? Неправильно это! Таких, как я, в Усладных домах, поди, целовал-ласкал, а захотел бы — боярыню сосватал…

Икнула, замолчав. Хорс накрыл ее губы своими. Целовал долго, нежно, осторожно по спине гладил здоровой шуйцей. В животе у Бесы снова тепло-тепло стало. Вздохнула, отстранившись, опустила голову:

— Я же грязная, что поросенок…

— Когда это смущало? — усмехнулся Хорс. — Я ведь старовер-выползень, мне можно.

Она вздохнула, улыбаясь глазам и ртом. Губы горели от поцелуя.

— Так вот, как это бывает, — прошептала, обмирая от внутреннего огня. — Думала, так только в грамотах пишут, что поцелуешь — а сердце тает, любишь — и в груди жжет, и в животе будто щекотка. Да что говорить? Ты, верно, получше меня знаешь.

— Не знал, пока тебя не встретил, — горячо отвечал ей Хорс. — Целовали меня усладницы, а в груди пусто было, ничего не чуял. А теперь будто глаза у меня открылись, будто и не жил прежде. Будто только теперь человеком сделался.

— А?

— Люденом, Василиса. И понять раньше не мог, отчего вы друг за друга так бьетесь? Для чего себя изводите? Жизнью готовы поплатиться, чтобы любимого спасти? Наблюдал я много, в каких только городищах не побывал, носило меня по свету, как сорванный лист, а покоя не было. Думал я, что любовь — это что-то вроде изначально заложенной программы, с которой уже рождаешься на свет, а если не чувствуешь любви — значит, нет ее в сердце и вовсе. Не дано это, и никогда любовь не постичь. А теперь вижу, и этому можно научиться. Наверное, я снова говорю странные вещи?

Улыбнулся тепло, заглядывая в изумленно распахнутые глаза Василисы. Та только вздохнула и спросила тихо:

— А это правда, что ты меня искал по всей Тмуторокани?

— Искал, и на то у меня, признаюсь, свои думки были. Хотел помочь люду, и не знал, как помочь. Не думал тогда, что станешь мне дороже люда и всего, что есть на этом свете. Наверное, дурно так думать?

— Дурно, — улыбнулась Беса. — И ты дурной, выползень. Но я тебя и таким люблю.

Вместо ответа он поцеловал снова. Вздохнув, Беса прижалась к его груди пылающей щекой. Так бы и замереть в вечности, щека к щеке, губы к губам, таять в объятиях и не помышлять о дурном. Но надо возвращаться: в избе поджидал лихорадочный Даньша.

Хват указывал дорогу.

Ельник нависал шатром, хватал за ворот, но уже не страшно. Пусть морочит, пусть Сирин беду кликает — пока Беса не одна, любая беда нипочем.

— Чуешь? — вдруг спросил Хорс.

Беса потянула носом воздух.

— Будто гарью пахнет, — всполошилась она. — Откуда?

Перешли знакомый ручей, вот ель с обломанными ветками, а вот и прогалина, где была сторожка.

Была.

Теперь чернела горелым остовом. Бревна еще тлели, красноглазо подмигивали Бесе, будто говорили: знаешь теперь, какую беду Сирин пророчила?

Вместо травы — черная проплешина. Ели подпалены с одного края.

— Как же Даньша? — упавшим голосом спросила Беса.

Хорс не ответил.

Глава 21. Время жатвы

Губы у Ивы податливые, сама — горячая, к Рогдаю так и льнула.

— Видела тебя во сне, как лежал в домовине, — выдыхала княжичу в губы. — Над головой у тебя небесный разлом чернел, а из того разлома Сваргова берегиня явилась да стрелу из громового лука пустила. Сюда попала, — трогала себя у сердца, — прямо в грудь. Ох, и больно стало, и так