Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков

остаток этого дня и последовавшую затем ночь недоумение и страх в Феликсе Яковлевиче не утихли, хоть и старался он себя успокоить. Ну что, в самом деле, ну пришел человек, ну спросил профессора Чижа... Да мало ли к нему народу ходит, мало ли дел он в городе имеет в каких-то таинственных мастерских, на заводах, где мастера-умельцы вытачивают, выпиливают мудреные, придуманные им самим инструменты и приспособления. Неуемен шеф и массу людей вовлек в круг своей деятельности, так что же странного, если и придет к нему кто-нибудь?

И приходили. Приходили, но никто вот так нагло в глаза не заглядывал, не улыбался нахально с каким-то значением. Не то учреждение, чтобы нагло смотреть и нахально улыбаться. Приходили люди тихие, подавленные серьезностью творимых здесь дел. А этот... словно на стадион пришел. Или в ресторан. С этакой мерзкой рожей... И меня назвал по имени и отчеству! В самом этом факте тоже нет ничего удивительного, однако, если рассматривать вкупе с наглыми взглядами и ухмылкой, то...

А уже как вздрогнуло, как вспорхнуло сердце Феликса Яковлевича, когда утром следующего дня выудил он из только что отремонтированного почтового ящика серенький бумажный листок. Невзрачный, неуловимого какого-то свойства — все прилипал к внутренней стенке ящика, не давался. Зацепив ногтем, Феликс Яковлевич его все ж таки выудил...

Долго рассматривал, вертел и так и этак, прочел все до последней строчки, даже в какой типографии он был отпечатан. «Повестка, — пошептал. — Вот оно!» И почему-то глянула на него с листка ухмыляющаяся физиономия вчерашнего посетителя — улавливалась здесь какая-то связь! Проскальзывала!

Но в следующий момент хлопнул он себя по лбу:

— Ф-фу, черт! Совсем из головы! Это же по поводу нашего заявления! Ну да: завертелась машина, завели в прокуратуре дело и вот теперь вызывают. Вполне логично. А я-то!

И глупыми показались страхи, и жаль стало дурно проведенной ночи. Однако ликования ему хватило лишь на то, чтобы бодреньким шагом дойти до автобусной остановки. Когда втискивался в утренний, часпиковый автобус, когда выдирал чуть не унесенный толпой портфель, вдруг пришло ему в голову: а при чем же здесь вчерашний посетитель? при чем наглые усмешки и взгляды? и эта многозначительная фраза: «...в свое время сможете»? на что намекал золотозубый?

И опять холодком повеяло, и как будто отяжелел карман, в котором лежала серенькая повестка. Необходимо было как-то дожить до пяти часов, до назначенного в повестке времени, чтобы прояснилось, определилось бы пусть самое наихудшее. А время словно бы ополчилось против него, вступило в сговор с «ними», из прокуратуры — тащилось едва-едва, корчило ему рожи со всех циферблатов и золотозубо усмехалось. Один раз даже пришла ему в голову крамольная, диссидентская мысль: для всех простых граждан его страны руководящие органы придумали особого роды пытку — пытку временем, пытку ожиданием в очередях, в приемных. В самом деле, простояв или просидев несколько часов в ожидании и получив наконец желаемое, гражданин уже в этом видит свою маленькую победу, дающую ему право на других посматривать свысока. Отбери у него это право, сделай все изобильным, доступным и гражданину нечем станет жить, неинтересно. Жизнь, как говорится, в борьбе.

Предвидел, чувствовал Виталий Алексеевич, на расстоянии чувствовал эти его метания и усмехался удовлетворенно и потирал руки. Оттого и время такое назначил — семнадцать ноль-ноль. Ничего, пусть помечется, поизвивается. Клиент должен созреть, отупеть от недоуменных, отчаянных мыслей. Вот тогда можно брать его голыми руками.

И когда подползли стрелки часов к семнадцати ноль-ноль и послышались в коридоре осторожные шаги, Виталий Алексеевич уже знал точно: вот он, Феликс Яковлевич Луппов. Вот он мается за дверью, изучает табличку с фамилией, изучает и саму дверь, обитую простеньким дерматином, собирается с мыслями, прочищает горло. Ну-ну, входи, дорогой, входи! И в ту же минуту раздался деликатный стук в дверь.

— Да! — громко сказал Виталий Алексеевич и лучезарно улыбнулся навстречу вошедшему Феликсу Яковлевичу.

«Я так и знал! — обреченно, с некоторой долей даже какого-то тоскливого удовлетворения подумал доцент. — Он, золотозубый!»

— Прошу! — следователь широким жестом гостеприимного хозяина указал на стул и внимательно, сузившимися глазами следил, пока усаживался и откашливался Феликс Яковлевич. Но тут же глаза расширились, глянули добродушно.

— Прошу, прошу! — повторил Виталий Алексеевич, перебирая на столе бумаги, словно бы отыскивая нужную. — По повестке?

Доцент кивнул и проглотил в горле ком.

— Так, по повестке, значит. И кто ж это у нас будет? — противным голосом, каким говорят с детьми и юродивыми, произнес Виталий Алексеевич. — Фамилия?

Феликс Яковлевич с изумлением на него уставился: «Да как же так? — говорил его взгляд. — Ведь только вчера вы называли меня по имени и отчеству!» Но встретил невинный, внимательный вопрос в глазах следователя.

— Луппов, Феликс Яковлевич, — выдавил он и почувствовал, какой жесткий, неудобный под ним стул.

— Ага, ага, — Виталий Алексеевич еще поворошился в бумагах и вытащил на свет божий папку — тоненькую, дерматиновую, под цвет того, каким была обита дверь кабинета. В тон. Он к окну папку повернул и внимательно прочитал: точно ли она? не ошибся ли? Аккуратно уложил ее перед собой на столе и опять улыбчиво глянул на Феликса Яковлевича:

— Итак, давайте знакомиться: следователь Блохин, Виталий Алексеевич. Прошу, как говорится, любить и жаловать.

Феликс Яковлевич мученически улыбнулся, не зная как поступить: протянуть ли для пожатия руку или ограничиться вежливым кивком головы. Неизвестно, как у них здесь принято, в этом заведении. Неизвестно также, радоваться ему или огорчаться тому обстоятельству, что следователь и вчерашний посетитель оказались одним лицом. С одной стороны, кое-что прояснилось и снимался мучивший его весь день вопрос: кто приходил? зачем? С другой же стороны, непонятно было поведение следователя. К чему вчерашняя таинственность, странные взгляды и ухмылки?

Пока проносилось все это в его голове, момент для рукопожатия был упущен, да и вообще упущен он был для всяких реверансов, потому что следовать уже раскрыл папку и быстро ее перелистал. И слава богу, сообразил доцент, какие к черту тут рукопожатия! реверансы! Краем глаза он попытался заглянуть через стол в папку — неужели уже и дело завели? Быстро, однако, работают. Но ничего в папке понять ему не удалось — промелькнули фотографии какие-то, исписанные листы. Да и захлопнул ее сразу же следователь.

—