Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков

Шелестела, извиваясь, под боком пресловутая газетенка «Правда Благова».

— Прочитал? — радостно сказал незнакомец, тыча в газету пальцем. — Здорово они его! Шурин твой оказывается — гусь!

— Кто вы! Что надо! — осипшим голосом спросил Георгий Николаевич.

— Да ты что, Жора! С похмелья проснуться никак не можешь! Забыл Виталия? Позавчера-то, в пивбаре, ну? Добро и Зло, ну?

— А..., а..., — хотел Георгий Николаевич спросить, почему он здесь, как проник в квартиру, но молнией вспыхнувшее воспоминание о контрразведке заморозило его язык во рту. «Ну конечно! Какие могут быть для них запоры!»

— А вот мы сейчас мозги-то освежим! — подмигнул Виталий Алексеевич и ловко выхватил из кармана куртки бутылку пива — «Петровское», пиво-люкс, свежайшее! Для лучших друзей!

Из кармана же извлек он ключи с брелоком в виде открывалки, и пробка на бутылке отлетела со звуком страстного поцелуя. Георгий Николаевич вцепился в бутылку, присосался, как младенец к материнской груди, и от наслаждения застонал, пронзенный тысячью благодатных стрел.

— Спасибо, — сказал он, отрываясь на мгновение от горлышка, и с нежностью посмотрел на Виталия Алексеевича. — Чудесное, в самом деле, пиво. Давненько такого не пробовал. Его что в вашем э... учреждении продают?

— В учреждении, — машинально ответил Виталий Алексеевич и спохватился. — В каком учреждении! В жилконторе-то в нашей? Что ты! В ресторане, в ресторане специально для тебя купил. Забежал по дороге и купил. Предполагал твое состояние.

«Ну да, им там все известно! Даже мое состояние!» — горько усмехнулся Георгий Николаевич.

— Так прочитал, спрашиваю, фельетончик-то про шурина? — опять подмигнул Виталий Алексеевич, присаживаясь на шаткий стул. — Ловко его там разделали!

— Какой фельетон?

— Да вот же, в газете. Под боком у тебя, — Виталий Алексеевич выхватил из-за его спины «Правду Благова», развернул на нужной странице и ткнул пальцем. — Вот, читай.

Впился Георгий Николаевич в прыгающие, шевелящиеся строчки, и пока читал, хмыкал от возмущения и таращил глаза.

— Да как они смеют! — воскликнул, дочитав до последней точки. — Да это... это клевета! Всеволод! Чистейшей души человек! Ах, мерзавцы!

— Ну-ну, не кипятись. Может, конечно, и приврали чего, не без этого. Только, скажу я тебе, дыма без огня не бывает. Что-то ведь наверняка было. Впрочем, это не по моей части. Я к тебе по другому совсем делу. Ты мне позавчера коллекцию обещал показать, помнишь?

— Коллекцию?

— Ну да. Коллекцию монет твоего шурина. Я ведь тоже... э‑э... нумизмат в своем роде. Интересуюсь очень. Так уж будь добр, а за мной не заржавеет, — и Виталий Алексеевич выхватил из кармана еще бутылку пива.

— Так это ж..., — замялся Георгий Николаевич. — А я действительно обещал?

— Обещал, обещал, а как же! Приходи, сказал, послезавтра. Неужели не помнишь?

«Имею ли я право показывать без разрешения Всеволода? Судя по всему — нет, не имею. Но с другой стороны... что может случиться, если и покажу?»

— Я бы с удовольствием, да только маман...

— Маман нету дома, по магазинам пошла, по магазинам. Ты правильно мыслишь, Жора: что может случиться, если и покажешь? Не съем же я монеты, в самом деле!

Запахнул Георгий Николаевич китайский халатик на груди. «Наверно, их специально обучают читать чужие мысли. Только почему он сегодня без камуфляжа? Без очков? И зубы... Хотя, может быть, и это лицо его не подлинное, — он внимательней присмотрелся к Виталию Алексеевичу и заметил тщательно припудренную синеву под глазами. Нет, неизвестно, как там с зубами, а синяки-то были настоящие. — Черт его знает! Может, действительно водопроводчик и не более! Вполне возможно, что все это мои фантазии!»

Вполне возможно, что начался у него горячечный бред, мания преследования, но эту мысль он на поверхность не выпустил, загнал поглубже. Да и выпитое пиво забродило, перекосило все мысли.

Шлепая тапочками и мучаясь совестью, провел он Виталия Алексеевича в кабинет профессора, достал из шкафа тяжелый альбом, бухнул на стол.

— Вот, — слабо махнул рукой и сам присел в кресло, потому что ноги не очень крепко его держали, подгибались.

— Ага, так-так-так-так! — закружил над альбомом Виталий Алексеевич вороном. — Большой я любитель этого дела, да только..., — он щелкнул языком и выразительно потер друг о друга большим и средним пальцами, — средств не хватает. Нет средств. А профессор большие деньги зашибает, коли может позволить себе? А?

— Право, не задумывался...

— Ну конечно. Да ты пей, Жора, пиво, не скучай. Надо будет, еще сбегаем. Все в нашей власти: и время, и деньги. Эх, деньги, деньги! А ведь дорого коллекция такая стоит, ты не в курсе?

— Не в курсе. Но, наверно, дорого, потому что за несколько монет Всеволод недавно заплатил полторы тысячи. Сам мне говорил. У академика Апухтина в Москве купил.

— Чт-то т-ты! Полторы тысячи? За несколько монет? Фьюить! Это каких же именно?

— А там на последней странице.

— Ага, ага. Ишь ты! «Греческая тетрадрахма», «Сребреник Владимира». Надо же, серебро да золотишко! Ну-ка! — вдруг оказался висящим на груди Виталия Алексеевича фотоаппарат — заграничной какой-то, дорогой марки, со вспышкой. — Ты, Жора, позволишь? На память! — и защелкал фотоаппаратом, ослепил Георгия Николаевича. Из приобретенных недавно профессором у академика Апухтина каждую монету сфотографировал отдельно, остальные страницы снял общим планом. И вдруг потерял интерес к альбому, к коллекции: отодвинул, заозирался вокруг.

Особенно не на что было смотреть в кабинете Всеволода Петровича: стояли по стенам стеллажи с книгами, все больше медицинскими, безликими и скучными, висели две картины — одна большая в тусклой золоченой раме, изображающая обнаженную красавицу поразительно мощных форм, другая — небольшой пейзажик в простенькой раме. Красавица с картины смотрела прямо на Виталия Алексеевича и как бы загораживалась от него рукой, взгляд же ее молил: не трогайте меня! «Ишь ты! — усмехнулся следователь. — Не женщина, а прямо-таки комплект грудей и ягодиц!»

— Шурин твой и живописью интересуется?

— Да нет, не очень. Это, кажется, подарок, — Георгий Николаевич, стесняясь, прикончил уже одну бутылку пива и выбирал момент, чтобы приняться за вторую. Гордость не позволяла ему пить в открытую