Улья Нова - Хорошие и плохие мысли

В автобусе читала его дневник. Мои руки скользили по страницам, вторгались в чужую историю. Рассматривала вложенные фотографии: какая-то девица с красно-розовой помадой, длинными кудрявыми волосами. Смотрит волооко на фотографирующего. И на меня. Рядом с ней на скамейке сидит Коля Ельников, совсем еще подросток, скромно улыбается, в красной бандане, зеленый и маленький, похожий на лягушонка. Зато умиротворенный и довольный. Я читала всю ночь. Мне так хотелось написать про любовь. И вот она любовь. Подражая знаменитой фразе из «12 стульев»: «Сокровище было здесь, его можно было потрогать, но нельзя было взять и унести с собой», – это была история любви шестнадцатилетнего мальчика, который однажды зачем-то решил, что он художник. А волоокую девицу зовут Лиза, они учились вместе в художественном училище, из-за нее он однажды спрыгнул с четвертого этажа и сломал ногу. А она его не любила и не дала. Или любила, но скрывала, и не дала. Судя по дневнику, он был добрый и ранимый, а все считали, что он жестокий и подлый. Потом его выгнали из училища, он приехал в Москву. И два года слезно писал в дневник о своей любви. Я даже не думала, что такая любовь бывает на самом деле.

«21 октября 1998 года, воскресение. Moscow, Антонова-Овсеенко. Да, Лиз, я с кем-то не тем делаю что-то не то. Почему это не ты? Почему не ты говоришь мне «как классно, что ты рядом»? Почему не ты целуешь меня в метро на эскалаторе? Почему не твоя рука расстегивает мне ширинку?.. Блин, почему это не твоя любимая игрушка? О my God! She согласна выйти за меня замуж. Мы будем муж и жена. Мы поженимся. Ты приедешь? Наверное, ты простишь. Кроме тебя мне никто не нужен. Надеюсь, когда-нибудь ты прочтешь эту запись. Милая моя девочка, Лизонька. Всю свою жизнь, с того дня, как мы познакомились… Помнишь? В шесть, возле парка. Наше первое свидание. Помнишь? Сентябрь 96-го. Так вот, все это время я думаю о тебе каждый день. У меня была классная жизнь, каждый день был пропитан тобой. А еще я понял, что люди не меняются. И мой друг Леня говорит, что его жена какой была год назад, такой и осталась. Может быть, ты сейчас такая же прекрасная, как год назад, когда мы виделись последний раз. Я даже помню, как мы прощались на главной улице города. Мы пожали друг другу руки. Я обнял тебя и поцеловал в щеку. А ты вырвалась. Ты счастлива? Мне плевать, если ты выйдешь замуж. Только бы видеться с тобой. Хоть бы раз в год. Ты же на всю жизнь. Да, ангел мой, мы всегда будем вместе».

Встречала рассвет на подоконнике, смотрела на небо, которое медленно светлело, из ночного свинцового становилось серым, утренним. Мне хочется верить, что где-то там, в этом небе живет Бог – настоящий художник и добрый. Остается надеяться, что хоть он не позволит мне разочароваться, обозлиться и окончательно зачерстветь. Утром он позвонил.

– Дневник у тебя. Отдай.

– Нет.

– Ну, почему ты не могла украсть что-нибудь другое – футболку, журнал или диск?

– Это все у меня есть, а вот того, что в дневнике – нет, – я пытаюсь шутить, – «О, Эшли! О, Скарлетт!».

– Ты маленькая сучка, еще хуже, чем Ленина жена.

– Не надо меня ни с кем сравнивать.

– Может, ты хочешь, чтобы я сравнил тебя с Лизой? Я никогда не смогу поставить тебя рядом с ней. Потому что люблю ее.

Я молчу. Он бросает трубку. Через полчаса раздается звонок в дверь. В глазке виднеется он, не открываю, прячу дневник в кладовку. Сижу на еще не убранной постели и слушаю, как надрывается дверной звонок. Потом все стихло, звякнул телефон. В трубке был его голос.

– Я звоню от соседей, открой дверь. Я просто хочу забрать то, что принадлежит мне.

– Нет.

– А я сказал: открой.

– А я не хочу и мне плевать на то, что ты думаешь.

Он переключается на свой отработанный умоляюще-беззащитный тон:

– Открой, надо поговорить, я, кажется, потерял свои ключи от квартиры.

– Хорошо.

Я открываю дверь. И протягиваю ему ключи от его квартиры. Он отталкивает меня и сквозь зубы спрашивает: «Где?», врываясь в комнату. Меня как будто нет. Он осматривает комнату, стопки книг на полу, включенный компьютер с начатой повестью, неубранную постель, валяющиеся кое-где вещи, разбросанные в беспорядке книги. Направляется к кладовке. Я преграждаю ему дорогу, он пытается меня оттолкнуть. В тишине мы пихаемся, царапаемся и впиваемся друг в друга ногтями. Он хватает меня за руки и волочет к балкону.

– Ничего, сейчас мы тебя там запрем, и все спокойно найдется.

Мы бьем друг друга. Зло. Я отталкиваю его, он задевает большую напольную вазу, ту самую, немецкую, из Берлина. Ваза падает на пол. И раскалывается на множество стеклянных брызг-осколков прямо на глазах. Он застывает и виновато смотрит на меня. Мы садимся: я – на диван, он – в кресло напротив. Сидим и в тишине всматриваемся друг в друга. И мне кажется, что я его вижу впервые. Так один взрослый видит другого. Он тихо и кротко докладывает, чем занимался эти три недели.

– Скучала?

Я резко отвечаю «нет», а он качает головой и говорит:

– Не верю, скучала. А мне было так тяжело без тебя. Зачем ты это сделала? Отдай и я вернусь. Тебе что нужно, дневник или я?

Я делаю ошибку – зло улыбаюсь и с вызовом говорю: «Я украла не дневник, а твою душу». Он вскипает:

– А я все тебе врал. До последнего слова. Послезавтра я уезжаю в Берлин к Франку. Отдай дневник.

И снова бросается к кладовке. И снова мы бьем друг друга. Но он сильнее. Он проникает в кладовку, находит дневник с вложенным письмом, которое я писала ночью, и быстро, вихрем, уходит.

«Далекий друг (или и не друг, и не враг, а так)…

Очень жаль, что наша история закончилась на такой дрянной ноте, а вспоминать смешно и больно. Наверное, это и есть «край, где уже не свернуть».

Теперь я знаю тебя лучше, чем кто-либо другой, интересно, как сложится твоя жизнь дальше. Я верю в судьбу в том плане, что «не бывать корове вороною»… Интересно, в кого ты превратишься? Мне проще, я живу на грани, пресмыкаться не умею. И, на сегодняшний день, извини, я лучше «буду одна, чем вместе с кем попало» – трудно, холодно и не всегда красиво. Наверное, мы живем в параллельных мирах, вокруг тебя твой театр, вокруг меня – мой. Скорей всего, ты моя фантазия. Я вернула тебе дневники, ключи от твоей квартиры, книги, фотографии, и ничего не было, я все придумала. Ты – неудачно выдуманный персонаж.

Когда писателю плохо, пишется хорошо, «слагаются стихи навзрыд». У Достоевского, например, было все значительно хуже: его чуть не повесили, его ссылали, у него умирали дети. Зато Достоевский не общался с Раскольниковым и Сонечкой, а я со своим персонажем была очень даже близко знакома.

Я ушла не потому, что ты приехал из маленького белорусского городка, и не потому, что твой отец – обычный слесарь. Нет… Жалко только, что так много людей жестоких, расчетливых и злых. Так хотелось, чтобы все закончилось хорошо и тепло. А получилось, что я стала воровкой и дрянью. И мой герой не художник, а лжец».

Поскорей убираю с глаз долой осколки вазы. Всхлипываю и чувствую себя совершенно разбитой. Ваза на полу – банальное окончание, кичуха, разбитое корыто, все это уже сто раз было. Но вот она ваза. На коричневом ковре ее осколки, мелкие и крупные. И когда я провожу ладонью по полу – не осталось ли чего – один, крошечный, впивается стеклянной занозой мне в палец. Я собираю осколки в савок и ссыпаю в полиэтиленовый пакет. Как-то в рассказе были у меня разбивающиеся вазы. Мне тогда казалось, что в этом есть что-то красивое, авангардное, как символ победы движения и полета над статичностью и догматизмом. В жизни, в искусстве. И вот теперь реальная ваза разбилась. Но как печально. Лучше б мы умерли в один день, и нас похоронили в одной могиле, чем так. На коленке большущий синяк, руки исцарапаны. Несу черепки на помойку и думаю об опасной энергии, заключенной в фантазиях. О том, как странно и несправедливо преломляются мечты, прежде, чем воплотиться.

На помойке, недалеко от мусорных баков, на боку лежит старая ржавая машина «Запорожец», мальчишка копается в днище, выкручивает винтики и подшипники, а худой щетинистый бродяга сидит на старом ящике неподалеку. Они разговаривают, шутят, а я выбрасываю пакет в зловонный мусорный бак, спугнув сидящую на соседнем кошку. Вонючая, пьяная бомжиха медленно движется в направлении бака со старой сумой и что-то грубое выкрикивает сама себе. Жалко, что я не могу просто ругнуться, осмотреться, переключиться, а все время думаю, думаю…

Картинка. Стол. За столом сижу я. На мне черная футболка и серые джинсовые бриджи. У меня короткая стрижка, серые круги под глазами потому, что пишу в основном ночью и плохо сплю. Стол простой, деревянный, как в «Кризисе жанра». На нем мутный стакан с желтой мочой пива. И надпись на бутылочной этикетке: «Пиво светлое. Балтика. Парнас». С улицы врываются звуки радио. А здесь – тишина. Мухи бьются в оконное стекло. На лестничной клетке кто-то уронил ключи. «Абсент».

Стою у картины Поллока. Белый лист и капли краски, разбрызганные в беспорядке. Смотрю на черные кляксы и искоса на парочку – мамашу с дочкой. Мамаша возмущенно шипит, что не понимает этого, а дочка, худенькая, с жиденькими бесцветными волосами, одетая вся в белое, поймала мой взгляд и страдальчески возвела очи к потолку. «А кто ж ходит на такое с мамой. На такое надо ходить порознь. Потому что и с молодым человеком все будет восприниматься искривлено. Он будет важно маячить рядом, трогать за локоть, проводить пальцем по позвоночнику, стараться быть независимым, холодным и умным или обходительным и внимательным. Ты будешь чувствовать его, будешь стараться натянуть невидимые золотистые нити или струны, соединяющие вас, плавно перебирать по ним пальцами. Ты будешь обращаться к нему с вопросами, ответы на которые и так ясны, или что-нибудь объяснять, глупо хихикать, манерничать. В сущности, вся выставка превратится в сплошную прелюдию к предстоящему свиданию наедине. Или к тому, которого не будет, потому что, наспех простившись, ты без оглядки выйдешь из поезда, сама не зная, почему, побежишь по мокрому, пахнущему морем, асфальту, в редких лужицах которого отражается небо, облака, желто-зеленые листья, как шкурки очищенных фруктов или сушеные рыбки. Таким образом, присутствие кого бы то ни было рядом, изменит впечатление от выставки. Как будто воткнули толстую ветку в колесо несущегося велосипеда, оно погнулось, стало невозможным ездить. Зато приобрело неповторимый изгиб, именно то, что и отличает его от всех других колес. И этот момент запомнился навсегда. Поэтому не сердись на свою маму, наверняка, она понимает и любит Репина, Левитана, Поля Сезанна. И посещает выставки старинных икон из запасников музея. Знаешь, иконописцы долго постились, прежде чем начать работу».