Песнь одного дня. Петля - Сигурдардоттир Якобина

— Свава, если ты не перестанешь нести чепуху, нам не сдобровать! Я счастлив, что его здесь нет, я мечтаю, чтобы он прилип к полу в чулане для старых железок, которым он заправляет, и не мог двинуться с места без моего разрешения! Разве ты не понимаешь, что я пришел повидаться с тобой… с тобой… с тобой?

— Да, конечно, но… — Свава немного смущена — они так давно не виделись. Неужели ему до сих пор доставляют удовольствие такие дурацкие вспышки?

— Плесни мне еще, — просит он и садится. — И прекрати это шутовство.

Она наполняет его рюмку и чокается с ним. Потом он берет ее руку и погружается в рассеянность, перебирая ее пальцы, как в прежние времена, но их разделяет столько лет, что она почти не обращает на это внимания, в глубине души она спокойна и потому улыбается своей безотчетной улыбкой, когда он не смотрит на нее.

— Вот и прекрасно, Свава, — говорит он. — Давай с тобой поболтаем.

Дверь чуть-чуть приоткрывается — это Инги, лицо и руки у него в грязи.

— Мама, там большой мальчишка!.. — Инги очень взволнован. — Этот мальчишка вывернул Доудоу руку, а я ударил этого мальчишку сзади ногой так, что он заревел. И Доудоу тоже его ударил, а потом еще раз я…

— Все ясно, — говорит гость, и мальчик бросает на него быстрый взгляд, так иногда дети смотрят на незнакомых людей, присутствие которых является для них неожиданностью. Мальчику не о чем говорить с этим человеком.

— Мама, поди сюда! — зовет он.

— Что тебе, малыш?

Он не отвечает, а молча ведет мать за руку. Она выходит с ним в кухню, не забыв извиниться, не забыв улыбнуться через плечо, выходит как ни в чем не бывало. В воздухе витает что-то игривое, манящее… нет, нет, ничего предосудительного, просто она немного посмеялась со своим другом детства, собственно говоря, ведь они были даже помолвлены. Боже мой, они взрослые люди, и с тех пор, как она вышла замуж, она ничего себе не позволяет, она прекрасно знает, что можно и чего нельзя. Свава дает сыну молоко и пирожное.

— Три! — просит он.

— Три? Неужели ты съешь три пирожных?

— Нет, одно — мне, одно — Доудоу и одно — большому мальчику.

— Только, пожалуйста, не выходи с пирожным на улицу. Воспитанные мальчики не едят на улице, к тому же это вредно.

— А Доудоу плачет, большой мальчик вывернул ему руку.

Свава выглядывает в окно, но никого не видит.

— А где же он?

— На крыльце.

— Ну, хорошо, отнеси одно пирожное Доудоу и пусть он съест его на крыльце.

— А большому мальчику? Он тоже плачет, я очень больно его ударил ногой, очень-очень больно.

— А если ты дашь ему пирожное, ему не будет больно? И вы перестанете ссориться?

— Да. Мы с Доудоу хотим проводить его домой к маме, ведь я его очень сильно ударил. Мама прилепит ему пластырь.

— Нет, Инги, я не разрешаю тебе выходить на улицу. Ты еще маленький и можешь попасть под машину.

— Ну мама, я умею ходить осторожно, ведь ты знаешь!

Она протягивает ему пирожные и строго смотрит на него.

— Нет, ты никуда не пойдешь, только к Доудоу, и не проси, — твердо говорит она.

— Ладно, — вздыхает Инги и берет пирожные. В дверях он оборачивается: — Мама!..

— Что еще? — Свава начинает терять терпение.

— Я хочу завтра поехать с дедушкой в деревню и посмотреть, как рождаются ягнята. Дедушка говорит, что они очень смешные, когда они еще мокрые. Мама, а почему они мокрые?

Свава смеется.

— Не имею понятия.

Мальчик хмурится.

— Ты знаешь! Просто не хочешь сказать! Разве это что-нибудь нехорошее?

— Инги, честное слово, не знаю. Спроси у дедушки, когда он проснется. Он недавно заснул, смотри не разбуди его. Пойдешь гулять или пойдешь к Аусе? Будь пай-мальчиком, ты видел, у меня гость. — Она провожает его в прихожую. Он идет медленно с пирожными в руках, лоб у него нахмурен.

— Открой мне дверь, мама, у меня заняты руки.

На крыльце его ждут два мальчика. На лицах у них черные подтеки, они вытирали слезы грязными руками.

— Мама была не в духе, вот все, что она дала, — говорит Инги и протягивает им пирожные.

Лоб у него по-прежнему нахмурен.

* * *

— Всегда они все нам портят, — говорит Хидди. — Мало того, что подвергаются опасности обои в гостиной, мебель, ковры и все остальное, но даже каждая минута, которой можно насладиться, даже ночь…

— Ну и что? — невозмутимо улыбаясь, перебивает его Свава. — А что было бы, если б люди перестали рожать детей? Но мы, кажется, собирались поговорить о другом? Расскажи про себя! Интересно было за границей? Италия изумительна, правда? И Париж? Господи, как я тебе завидую!

Он задумчиво смотрит на вышитый ковер, висящий на противоположной стене.

— Что это за дерево там вышито?

— Древо жизни. Помнишь, из Библии?

— Примерно. А мне показалось, что это древо познания, значит, я ошибся. Зачем тебе эта гостиная, Свава?

— Что? Затем, зачем она нужна любой женщине. Если бы у меня не было этой гостиной, была бы какая-нибудь другая, почти такая же. Конечно, если бы мой свекор уехал от нас, я могла бы кое-что изменить, тогда я навела бы тут красоту.

— Тебе нравится вешать на стены такие вещи? — спрашивает он, глядя на ковер.

— А тебе не нравится? Разве ты не вешаешь на стены свои картины и рисунки?

— Это ты вышивала?

— Конечно. Ты находишь, что он безобразный?

— Что ты подразумеваешь под этим словом?

— Не валяй дурака! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Ты находишь, что он безобразный?

— Я предпочел бы, чтобы ты перевернула его лицом к стене, — негромко и совершенно серьезно отвечает он.

— А ты поступаешь так со своими картинами? — спрашивает она.

Тогда он отводит глаза от ковра и смотрит на нее с удивлением, словно только что понял, что она уже не девчонка, с которой он когда-то играл, и не девушка, которая предпочла ему обыкновенного ремесленника, имеющего собственный дом и небольшие сбережения в банке. Она — взрослая женщина, мать двоих детей. Когда-то они любили подтрунивать друг над другом, но теперь этому конец, несмотря на насмешливую улыбку, играющую на лице этой красивой женщины, уверенной в себе гостеприимной хозяйки дома.

Он говорит как будто в пространство:

— Иногда мне хочется проявить к себе такое милосердие. Но я сдерживаюсь. Я позволяю орать на себя, пока у меня хватает терпения.

— А когда уже не хватает?

— Тогда? Тогда я начинаю новую картину.

Она не понимает его, но это не имеет значения. В воздухе витает нечто романтическое, легкое и хрупкое, точно стеклянные птички на рождественской елке. Свава пользуется этим, чтобы растянуть время и наэлектризовать то крохотное воздушное пространство, которое еще сохранилось между ними. Она чувствует приятное стеснение в груди, и ей хотелось бы, чтобы было не так светло. Тогда она могла бы задернуть занавески и не боялась, что кто-нибудь заглянет в окна. Но задергивать занавески средь бела дня — неприлично. Что подумают о ней женщины из дома напротив? Свава наблюдает за Хидди, опустив длинные черные ресницы, глаза ее полузакрыты. Если бы она не была с ним знакома и не знала, кто он, она сразу догадалась бы, что перед ней художник, который недавно вернулся из-за границы. Она видит это по его костюму, по обуви — такой обуви здесь не бывает, — по его походке, по лицу, по манерам. Хидди незачем напяливать на себя грубошерстную куртку или отпускать бороду, чтобы на него обратили внимание. И незачем употреблять иностранные словечки, чтобы было ясно, что он побывал за границей.

Взгляд ее останавливается на его руках, белых, выхоленных, с чистыми ногтями, и все же руках мужчины. О господи, она забыла, что нужно поддерживать беседу.

— Хидди, расскажи мне о своих картинах, Ты стал знаменитым, как хотел.

— Кто говорит, что я стал знаменитым?

— Газеты. Люди.

— Какие люди?

Он смотрит на нее издалека, почти так же он смотрел на нее, когда они пили кофе, но теперь она уверена в себе.