Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

второй муж двоюродной сестры жены Николаева, работал каким-то большим начальником, во что Николаеву сейчас трудно было поверить: грузный, грязный, в длинных черных трусах. Зять было заикнулся, что надо бы бросить все, отметить встречу, но теща прямо-таки шуганула его:

— А машина у тебя откуда — не с этой ли клубники?

И зять, сконфузившись, молчком, подхватил два цинковых ведра с глиной и трусцой, переваливаясь, побежал с ними вдоль рядов клубники. Он пригибался от тяжести, его заносило из стороны в сторону, один раз даже чуть не упал — и Николаев поспешил отвернуться: сделать вид, что ничего не заметил.

Палило солнце, давила духота, все были умотанные, злые — и это вызывало невольное неуважение к труду… И, наверное, недаром потом, дома, сыны ни в какую не захотели перекапывать в своем саду грядочку, чем безропотно занимались уже несколько лет.

— Будем, как эти… — не совсем внятно объясняли они.

Николаев неожиданно заволновался. Он вдруг подумал, что в этом и должна быть суть, главная идея рассказа: как отразилась та встреча с родней на сынах — лучше они стали или хуже.

Но для этого, конечно же, необходимо было сначала хоть что-то сказать о сынах, представить их натуры читателю.

Он просидел не меньше часа, подыскивая, что бы такое написать о них — нужное, к месту, — однако все, на его взгляд, оказывалось не тем.

Приходили в голову сентенции такого рода: что они-де сейчас как воск, — из них можно вылепить все, что угодно, и что только из детства вынесут они представление о людях, о мире, о добре и зле.

Начинал он и так: «Кто имел сынов, тот поймет, что это такое, а кто не имел, то, как ни пиши…» — и тут же зачеркивал.

Он любил сынов больше жизни и оттого всегда боялся небеспристрастности к ним.

Его, к примеру, до сих пор терзала история с выбитым стеклом — сыны учились еще в первом классе. Мишку тогда на переменке толкнули, и он, не удержавшись, саданулся плечом в раму — порезался до крови, перепугался. А учительница, вдобавок, поставила его перед классом и отчитала:

— Дома ты так не делаешь? Бережешь свое? А тут — бей, громи?! — Мишка отмолчался, а тот, кто толкнул его, сказал:

— Это он сам, Мария Михайловна, никто больше.

Вечером Мишка подрался с тем мальчишкой, крепко поколотил его — и Николаева вызывали в школу…

Но он так и не выпорол сына.

«Слюнтяй! — ругался он не раз. — Кого растишь? Чему потворствуешь?»

И тут же находил контрдоводы:

«А ты бы как поступил? Не дал бы тоже по морде?»

Короче, это становилось непроходящей мукой — быть объективным с сынами.

Когда совсем недавно Максим проиграл на соревнованиях по вольной борьбе, Николаев вначале пожалел его: зашел к нему перед сном в комнату, присел на кровать, положил руку ему на затылок.

— Ничего, сынок, ничего, — шептал он. — Пройдет… За одного битого, знаешь…

Максим от его участия, что ли, вдруг расхлюпался:

— Несправедливо! У меня перехватило дыхание, я остановился, хотел поглубже вздохнуть, а он ударил в этот момент меня подножкой…

Николаеву было трудно так поступить, но он сказал:

— Нет, сынок, все справедливо…

И Максим даже затылок отдернул…

Николаев, вспомнив это, совсем расстроился и вышел на лоджию.

Мужики внизу делали, оказывается, погреб. Вырыли яму, уложили швеллера и сейчас поднимали кирпичную горловину. Работали мужики, как будто играли: один кидал кирпич: «Опля!» — другой ловил его: «Опля!» — и тут же укладывал. Тела у них были загоревшие, бугрились мышцами. Ярко светило солнце, тянул легкий ветерок — и Николаеву самому, до зуда в руках, захотелось спуститься к ним, врезаться штыком лопаты в землю, с силой швырнуть ее под горловину, потом врезаться снова и снова…

«Черт! — злился он. — А я в четырех бетонных стенах задыхаюсь, сижу, как цепями прикованный…»

Он раздавил о перила сигарету и швырнул ее вниз…

Все упиралось, в общем-то, именно в объективность.

Когда Николаев, по приезде, рассказал жене о том, как воспринял он встречу с родней, та неожиданно вступилась за свою двоюродную тетку:

— А за что ее осуждать? Ничего нет стыдного в том, что они с клубники на машину накопили. Сами, своим трудом…

Впрочем, это не было неожиданностью. Еще давно, когда они только поженились и еще не научились сводить концы с концами, жена настаивала на том, чтобы завести сберкнижку. Они тогда чуть не разошлись — что-то нехорошее уловил в этом Николаев.

А сейчас он вдруг заколебался.

— Такой уж век, — убеждала его жена. — Стыднее, наверное, что у тебя вот машины нет… Нет, и вряд ли будет…

Сыны как-то с завистью рассказывали, что отец Андрея, ихнего приятеля, купил «Жигули» и даже катал их по городу.

— На машине здорово, — захлебывались они и явно повторяли чужие слова. — Всю зиму будешь с солеными груздочками…

Отец Андрея торговал в баре пивом — и Николаев догадывался, откуда у того образовался капитал, но вслух, при сынах, об этом ни разу не говорил.

«А так получается, будто и баба Нюра такая же…»

«Но и не лучше!» — все же никак не хотел он согласиться.

Обида за какие-то свои несостоявшиеся мечты, ожидания заслоняла все. И век, как говорила жена, тут ни при чем. Приплетались опять сентенции типа: век — это мы, и от нас зависит, какой он есть и каким будет…

Мужики внизу закончили работу: расстелили на обитой жестью крышке погреба газеты и ужинали. Перед ними стояли стаканы, бутылка. Мужики уже явно выпили и о чем-то неспешно, глядя на тихий красноватый закат, говорили. Были в их позах и усталость, и заметное удовлетворение — извечное счастье от завершенной работы.

Николаев давно не испытывал такого…

Он вспомнил вдруг, что жена уже вторую неделю просила отремонтировать дверцу шкафа на кухне, — отчего-то торопясь, обжигаясь, смял, кинул вниз окурок, достал из ящичка в прихожей инструменты.

Вколотил в шарнир два гвоздя, потом проверил створки настенных шкафов, постучал молотком и там — и ему от этого стало немного легче. Появилось ощущение, что день прожит не совсем зря…

Камни с рисунками

I

Баба Катя, как называет ее Женька, поет, задумчиво глядя вдоль реки:

Баю-баюшки-баю,

Не ложися на краю,

Придет серенький волчок,

Схватит Вову за бочок…

Она смолкает на время — только тихо поскрипывает деревянным порожком, на котором сидит, — а потом начинает снова — вполголоса, в лад со скрипом: