Сколько волка ни корми - Карина Володина

на Зиму перед ней, не на родителей её, не на Верена с Неревом, не на Горана с Зораном, не на Бушуя даже — на Лесьяру.

— …хозяин. Или не хозяйка ты даже племени своего, Лесьяра?

И если бы можно было бы взглядом одним сжечь, то горел бы Вран уже пламенем ясным, тринадцатым волком подожжённым горел бы — только не деревянным.

Глава 16. Солнцеворот

Вран вонзает нож в дверь, проворачивая его вокруг своей оси.

Чаю похоронили в самой дальней части болота, на краю леса. Люты не сжигают тела усопших, хоть это и кажется Врану диким — впрочем, кто его здесь спрашивает.

Вран толкает дверь, оглядывается: идут ли за ним Горан с Зораном и Нерев?

Идут.

Раньше все тела закапывали в кургане, будь то глава племени, знахарь, проживший долгую лесную жизнь обычный лют или недавно родившийся волчонок. Курган принимал всех — но Чая стала первой лютицей, которой пришлось найти своё последнее пристанище не на священном месте. Это было решение Лесьяры, и впервые за долгое время Вран был с ней в чём-то согласен: на кургане не осталось ни деревянных образов предков, ни самих предков, зато оттуда никуда не делись люди.

Забавно — последним, упокоившимся в кургане, был Солн. Может, с курганом уже тогда что-то было не так, поэтому Солн и застрял и не там и не здесь, и не в вечном лесу — но и не совсем в этом тоже?

Да нет, вряд ли. Солн довольно доходчиво и не раз говорил Врану, что он здесь исключительно из-за него. А беды с курганом начались тоже во многом из-за Врана.

Или во всём.

— Повеселитесь, — выплёвывает Врану вслед Бушуй, когда Вран уже минует неровные земляные ступени и делает первый шаг по хлюпкой болотной почве.

Тоже забавно — к чему-то из его недавней злой и пламенной речи над телом Чаи Лесьяра прислушалась. Забрала ножи у самых древних лютов, вполне способных повторить чаину судьбу, сделала так, что дверь в стариковский дом открывается теперь так же, как и в землянку Радея — только ножами тех, кто в здравом уме.

Вран оборачивается.

— Не надо, — говорит ему одними губами Нерев.

Так получилось, что Нерев успел поругался с Вереном — из-за Врана. Верен, конечно, считал, что Вран перешёл все возможные границы, что Вран не имел права разговаривать так с Лесьярой, что Вран просто ещё не понял, как всё устроено у лютов…

Нерев думал совсем иначе. Нерева поддержали Зоран с Гораном, внезапно ввязалась в перебранку и Зима — Вран слышал всё это издалека, пока они стояли с Баей около леса и молчали. Перепалка становилась всё яростнее, лицо Верена — всё отчаяннее, а Нерева — мрачнее. Верену так и не удалось склонить кого-то на свою сторону. Увы.

Вран смотрит на Бушуя. Бушуй подошёл к самой двери, просунул сапог в щель, не давая Зорану, выходившему последним, её закрыть.

— Веселитесь, веселитесь, — зло кивает словно самому себе Бушуй. — Это же вы любите — это же единственное, что души ваши волнует. Покрутите хвостами перед девками да в лес их до рассвета утащите — если не тошно вам будет на лес смотреть после того, как вы Чаю в нём погуб…

— Пошёл ты, Бушуй, — досадливо говорит Зоран — и взбегает наверх, оставив дверь открытой.

— Да, пошёл ты, Бушуй, — соглашается Горан. — Чё он?

— Да, чё он? А ты чё?

— Да, Вран, а ты-то чё?

— Да пусть говнится дальше в землянке своей — нам-то чё?

— А нам-то ничё, нам-то разрешено. Нерев, а ты чегой-то скис?

— А ну-ка выкисни обратно — так тебя никто на танец не пригласит.

— Ха, да уж — я бы волчицей был, так не с тобой бы в лес убежал, а от тебя!

— Да-да, — равнодушно Нерев говорит, даже не взглянув на близнецов. — Ну что, Вран, пойдём?

Слышит Вран в голосе его, что скажи он: «А, может, к лесу тёмному всё это, Нерев?», тут же Нерев с ним бы согласился.

Но Вран говорит:

— Пойдём.

Сегодня летний солнцеворот. Есть у деревенских обычай самый длинный день в году отмечать — есть и у лютов. Удивило это Врана, помнится, когда впервые он от Солна об этом услышал.

«Но не для нечисти ведь день этот, — сказал он Солну озадаченно. — Это ведь, как раз, от…»

«Вот это да, — усмехнулся Солн. — Это нас-то ты нечистью называешь, Вран из Сухолесья? Занятно. Ты смотри, чтобы никто не услышал — а то не видать тебе хвоста волчьего, как ушей своих».

Празднуют и люты день этот, оказывается. Не с таким размахом, как люди, конечно, — люты вообще размахов особых не любят, труд да жизнь честную они куда больше уважают, чем все эти развлекалочки человеческие. Не собирают люты в час отведённый травы волшебные — да и зачем им это? Каждый день у них и так волшбой пронизан, — не купаются ночью в водоёмах, от нечисток опустевших, потому что каждую ночь любая нечистка с ними водами своими поделиться не против.

Но костры они всё-таки жгут. Вернее, один — зато какой.

Полыхает костёр этот и сейчас, в ночи уже ярко разгоревшийся. Весь круг для собраний занимает — оттащили люты брёвна с камнями да новые навалили, чтобы круг этот расширить. Кажется, и Верен в приготовлениях помочь отпросился — поэтому и не было его в землянке стариковской весь день. И хорошо, что не было. После его ссоры с Неревом уже совсем невозможно рядом с ним находиться стало.

Говорили у Врана в деревне, что вся нечисть дома свои в день этот, в ночь эту покидает. А куда им идти, как не к жителям лесным гостеприимным, всегда приютить их готовым?

Пестрит костёр издалека множеством теней причудливых, на человеческие очень смутно похожих — колышется этот ручеёк вокруг него, живой, нестройный, всплесками звонкого смеха русалок до ушей долетает, гоготом упырей водных, добродушным гулом водяных. Не один здесь водяной, привычный, болотом этим заправляющий, не два и не три. Со всего леса, со всех рек, со всех озёр старики косматые сюда пришлёпали да подопечных своих с собой привели.

И темна, непроглядна почти ночь, и тем рыжее, краснее, ослепительнее пляшущее в ней пламя высокое. Чувствует Вран жар от него далёкий даже у землянки стариковской — чувствует и запах трав сладкий, смешанный с дымом от пламени.

— Опа, русалочки, — довольно щурится Горан. — Опа, смотри-ка, Зорашка: а вон те — это не