Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

несчастье при чтении снова переживаешь если и не с прежней силой, то с большим напором.

* * *

Сегодня, когда купался, мне казалось, что я ощущаю в себе прежнюю силу, словно ее не тронуло все это долгое время.

10 марта. Воскресенье. Он изнасиловал девушку в небольшом местечке в Изерских горах, где прожил целое лето, чтобы вылечить больные легкие. Не помня себя, как то случается с легочными больными, он после короткой попытки склонить ее уговорами кинул девушку, дочь своей хозяйки, которая охотно согласилась прогуляться с ним вечером после работы, на траву на берегу речки и овладел ею, потерявшей от страха сознание. Потом ему пришлось пригоршнями зачерпывать воду в реке и плескать ей в лицо, чтобы вернуть к жизни. «Юльхен, ну Юльхен», – без конца повторял он, склонившись над нею. Он был готов взять на себя любую ответственность за свой проступок и только изо всех сил старался объяснить самому себе, насколько серьезно его положение. Он пытался постичь, как это могло с ним случиться. Сама по себе девушка, которая лежала перед ним и уже начала ровно дышать, но лишь от страха и смущения не открывала глаз, его не беспокоила; носком ботинка он, большой, сильный человек, мог бы отбросить ее в сторону. Она была слаба и невзрачна – могло ли то, что с ней случилось, завтра иметь хоть какое‑нибудь значение? Разве не придет всякий к такому выводу, сравнив их обоих? Река спокойно тянулась между лучами и полями к лежащим в отдалении горам. Солнечный свет падал лишь на склон противоположного берега. С чистого вечернего неба уплывали последние облака.

Ничего не получается, ничего. Таким путем я вызываю перед собой только призраки. Я был захвачен, хоть и слабо, лишь тогда, когда писал: «Потом ему пришлось…», главным образом при слове «плескать». В описании пейзажа мне какое‑то мгновение виделось что‑то правильное.

Так покинут собой, всеми. Шум в соседней комнате.

11 марта. Вчера совсем невыносимо. Почему не все собираются за ужином? Ведь это было бы так прекрасно.

Декламатор Райхман на следующий день после нашего разговора попал в сумасшедший дом.

* * *

Сегодня сжег много старых отвратительных бумаг.

В. барон фон Бидерман. Разговоры с Гёте, о том, как к нему пришли дочери Лейпцигского гравера на меди Штока, 1767

как в 1772 его нашел Кестнер лежащим в траве в Гарбенхайме и как он разговаривал «с некоторыми присутствующими, философом-эпикуром (фон Гоуэ, большой гений), философом-стоиком (фон Кильмансегг) и кем‑то средним между обоими (д-р Кёниг), и как хорошо он себя при этом чувствовал»

с Зайдлем, 1783: «Однажды он позвонил посреди ночи, и, когда я вышел к нему в каморку, он подкатил свою железную кровать на колесиках с нижнего конца каморки наверх к окну и наблюдал за небом. «Ты ничего не видел в небе? – спросил он меня, и на мой отрицательный ответ сказал: – Тогда сбегай к постовому и спроси, не видел ли он чего‑нибудь». Я побежал; но и постовой ничего не видел, о чем я доложил своему господину, который лежал в той же позе и неотступно наблюдал за небом. «Послушай, – сказал он мне, – мы переживаем значительный момент: сейчас или происходит землетрясение, или оно вот-вот произойдет». Он заставил меня сесть на кровать и продемонстрировал, из каких признаков он вывел свое заключение». (Мессинское землетрясение)

геологическая прогулка с фон Требра (1783, сент.) по кустарникам и скалам, Гёте впереди

в 1788 году он, среди прочего, сказал Каролине Гердер, что в течение четырнадцати дней до отъезда из Рима он плакал, как ребенок

как за ним наблюдала Гердер, чтобы обо всем написать своему мужу в Италию.

Гёте перед Гердер очень участлив по отношению к ее мужу

Посещение семейства Калиостро

* * *

1794, 14 сентября, с половины 12‑го, когда Шиллер оделся, до 11 часов вечера провел без перерыва с Шиллером в комнате за литературными обсуждениями, и так частенько

Давид Байт, 19 октября 1794, всегда еврейские наблюдения, поэтому так легки в восприятии, словно все случилось вчера.

«В этот вечер в Веймаре, к моему удивлению, вполне хорошо играли «Слугу двух господ». Гёте тоже был в театре, причем, как всегда, на местах для аристократии. Посреди пьесы он поднялся с этого места – что делает, говорят, очень редко – и, как рассказали мои соседки, сел позади меня, пока не смог заговорить со мной, а как только акт закончился, он остановился передо мной, сделал какой‑то чрезвычайно любезный комплимент и в очень доверительном тоне заговорил о пьесе – короткий диалог. Потом в какой‑то момент он замолчал; я забыл, что он директор театра, и сказал: «Они играют вполне хорошо». Он все еще смотрит вперед себя, и я глупо повторяю – чувство свое я еще не могу проанализировать: «Они играют вполне хорошо». В этот момент он снова делает мне комплимент, в самом деле столь же любезный, что и первый, и был таков! Оскорбил я его или нет?.. Вы не поверите, как я все еще тревожусь, хотя Гумбольдт, который его хорошо знает, уверяет меня, что он часто так быстро уходит, и Гумбольдт обещал еще раз переговорить с ним обо мне»

в другой раз они говорили о Маимоне. «Я всегда то и дело встреваю и часто прихожу ему на помощь; ибо он обыкновенно не может вспомнить нужные слова и постоянно гримасничает»

1795, с Шиллером. Мы сидим с пяти часов вечера до 12 ночи и до часу и болтаем.

1796, первая половина сентября. Чтение разговора Германа с матерью под грушевым деревом. Он плакал. «Вот так плавишься от собственных углей», – сказал он, вытирая слезы

«Широкий дощатый парапет ложи старого господина». Гёте любил иногда иметь в ложе запас холодных закусок и вина, скорее для других – соотечественников и важных чужеземцев, которых нередко там принимал.

* * *

Постановка «Аларкоса» Шлегеля, 1802.

«В середине партера Гёте, серьезно и торжественно восседающий в своем высоком кре- сле»

становишься беспокойным, пока наконец не раздается взрыв хохота, сотрясающего весь дом. «Но только на один момент. Гёте мгновенно вскакивает, громовым голосом, с угрожающим жестом, кричит: «Тишина, тишина», и это действует, как магическая формула. Шум моментально стихает, и злополучный Аларкос без помех, но и без малейших признаков одобрения доводится до конца».

Сталь: для французов шутки иностранцев часто объясняются лишь недостаточным знанием французского

Гёте назвал одну идею Шиллера neuve et couragense [23], это было замечательно, однако выяснилось, что следовало сказать hardie [24]