Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

не сдам экзаменов в конце года, а если все же удастся их сдать, то не закончу следующий класс, а если обманным путем и этого удастся избежать, то уж при экзамене на аттестат зрелости я окончательно провалюсь, и что я совершенно определенно, не важно в какой момент, внезапно огорошу усыпленных моими внешне регулярными успехами родителей, равно как и прочий мир, раскрытием неслыханной неспособности. Но, поскольку путеводителем в будущее я всегда считаю только свою неспособность – лишь изредка свою слабую литературную работу, – переосмысление будущего мне никогда не приносило пользы; это было только усугублением моей нынешней грусти. Когда я хотел, я, правда, мог ходить прямо, но это меня утомляло, и я не понимал, чем кривая спина может помешать будущему. Если будет у меня будущее, тогда, думал я, все уладится само собой. Такой принцип не потому был выбран, что содержал в себе доверие к будущему, в существование которого все равно не верилось, он, скорее, был призван облегчить мне жизнь. Так ходить, так одеваться, так умываться, так читать и в первую очередь – так запираться дома, чтобы требовались наименьшие усилия и наименьшее мужество. Если же я выходил за эти пределы, то достигал лишь смехотворных выходов из положения.

В конце концов больше нельзя было обходиться без черного выходного костюма, тем более что пришлось решать, посещать ли мне уроки танцев. Вызвали того портного из Нусле и стали обсуждать покрой. Я был нерешителен, как всегда в тех случаях, когда должен был опасаться, что четким пожеланием я буду вовлечен не только в неприятное ближайшее будущее, но и в еще худшее дальнейшее. Сперва я вообще не хотел черного костюма, однако, когда в присутствии чужого человека меня пристыдили напоминанием о том, что у меня нет выходной одежды, я согласился хотя бы обсудить вопрос о фраке; но, поскольку фрак я почитал страшным переворотом, о котором можно, в конце концов, поговорить, но никогда нельзя решиться на него, мы сошлись на смокинге, который своим сходством с обычным пиджаком по крайней мере терпим для меня. Но, услышав, что у жилета смокинга большой вырез и мне придется носить крахмальную рубашку, я почти через силу проявил решительность. Такого смокинга я не хотел, а если уж так необходимо, то смокинг должен быть только высоко застегнутый, пусть и на шелковой подкладке и с шелковой подбивкой. Подобного смокинга портной никогда не видел, он заметил, что, как бы я ни представлял себе такой пиджак, танцевальным платьем он быть не может. Хорошо, тогда пускай это будет не танцевальное платье, я и танцевать‑то не хочу, это вовсе еще не решено, но я хочу, чтобы мне сшили описанный пиджак. Портной был тем более сбит с толку, что до сих пор я новые одежды принимал со стыдливой небрежностью, без замечаний и пожеланий в отношении снятия мерок и примерок. Поэтому мне ничего другого не оставалось, да и мать настаивала, кроме как пойти вместе с ним, как ни неприятно мне было, на Альтштедтер-Ринг и посмотреть витрину одного торговца старой одеждой, где я видел давно висящий бесхитростный смокинг такого рода и считал его вполне подходящим для себя. К несчастью, его уже убрали с витрины, и как мы ни вглядывались, не видели его и внутри магазина, войти же туда, только чтобы посмотреть на смокинг, я не решался, так что мы вернулись в прежнем несогласии. Бесполезностью этого похода будущий смокинг был предан анафеме, во всяком случае, я воспользовался раздраженными обсуждениями и возражениями как предлогом, чтобы отправить портного домой, сделав какие‑то мелкие заказы как компенсацию за несостоявшуюся сделку, и остался с упреками матери и усталостью, навсегда – у меня все происходило «навсегда» – распрощавшись с девушками, элегантными манерами и танцевальными развлечениями. Радость, которую я в то же время испытывал, нагнала на меня тоску, кроме того, я боялся, что в глазах портного выглядел смешным, как никто другой из его клиентов.

3 января. Многое прочел в «Нойе рундшау». Начало романа «Голый человек», зыбковатая ясность в целом, детали безошибочны. «Бегство Габриэла Шиллинга» Гауптмана. Образование людей. Поучительно в дурном и хорошем.

Новогодье. Я собирался после обеда почитать Максу кое-что из дневников, заранее радовался, но не сделал этого. Мы были настроены по-разному, я ощущал в нем расчетливую мелочность и торопливость, он был почти не другом мне, но я все‑таки настолько владел собой, что видел себя его глазами, видел, как я все время бессмысленно листаю тетради, и это листание, мелькание одних и тех же страниц было отвратительно. При такой обоюдной напряженности работать вместе, конечно, было невозможно, и страница «Рихарда и Самуэля», которую мы при обоюдном сопротивлении написали, является лишь свидетельством Максовой энергии, сама же по себе она плоха. Новогодний вечер у Чады. Не так скверно, потому что Вельч, Киш и еще один гость внесли свежую струю, так что я в конце концов, правда, лишь в пределах этого общества, снова вернулся к Максу. В толпе на улице я потом, уже не глядя на него, пожал ему руку и, как мне вспоминается, гордо пошел, прижимая к себе свои три тетради, прямо домой.

Пучки огней перед новостройкой, взмывающие из тигеля вверх в форме ботвы.

Во мне можно распознать признаки сконцентрированности на писании. Когда по моему организму стало ясно, что писание – это самое продуктивное направление моего существа, все устремилось на него, а все способности, направленные на радости пола, еды, питья, философских размышлений, в первую очередь, музыки, оказались не у дел. По всем этим направлениям я отощал. Это было необходимо, ибо силы мои даже в своей совокупности были так малы, что только в собранном состоянии могли лишь вполовину служить цели писания. Эту цель я нашел, разумеется, не самостоятельно и сознательно, она нашлась сама собой, и теперь ей мешает, зато уж до основания, одна только канцелярия. Но я не должен плакаться по поводу того, что не могу выносить никакой возлюбленной, что в любви понимаю почти столько же, сколько в музыке, и должен довольствоваться самыми поверхностными наносными воздействиями, что на Новый год ужинал козельцом со шпинатом, запивая фруктовым соком, и что в воскресенье не мог присутствовать при чтении Максом его философского труда; возмещение всему – явно налицо. Так что из этого сообщества я должен выбросить только канцелярскую работу, чтобы начать жить своей настоящей жизнью, поскольку развитие мое завершилось и, по-видимому, больше жертвовать мне нечем, – жить жизнью, с течением которой стану естественным образом стариться, идя