Александр Проханов - Столкновение

Если рассматривать его работы с точки зрения философской, то в каждом из его фильмов билась тема человека и закона. Он спрашивал в своих картинах: по какому закону люди (человек) в Латинской Америке лишены всех прав? По какому закону миллиардеры из Соединенных Штатов грабят человека (людей) в Венесуэле, Перу, Мексике? Является ли Геринг человеком — в прямом смысле этого слова, если ни один человеческий закон не был для него писан? Какими законами руководствуются те, которые довели физическими и моральными пытками до разрыва сердца сына Корвалана, патриота своей родины, страстного поборника гражданских прав, противника беззакония и произвола?»

Ю. С. Кстати, вопрос вопросов для современного, особенно политизированного человека: как его деятельность сопрягается с правом, насколько точно право защищает его независимость, достоинство, инициативу? Меня однажды спросили: «Всегда ли Исаев-Штирлиц руководствовался в своей деятельности определенными нормами или работа разведчика и впрямь — «игра без правил»? Я ответил тогда и повторяю сейчас: для меня чрезвычайно важно, что мои герои — будь то Штирлиц, майор Вихрь, Константинов, Славин — руководствуются нравственно-этическими законами. Разумеется, работа в тылу врага имеет особую, ни с чем, видимо, не сравнимую специфику. Но и в этих особых условиях мои герои отнюдь не действуют «любыми средствами». Безнравственность, цинизм, жестокость, унижение человеческого достоинства органически неприемлемы для них. Они — идейные и духовные наследники одного из благороднейших людей нашей эпохи, Феликса Дзержинского, для которого нравственный закон был обязателен — и в суровых условиях подполья, и в годы жестокой борьбы за сохранение и упрочение Советской власти. Собственно, на мой взгляд, одна из важных задач политической художественной литературы — воспитывать абсолютное уважение к закону, провозглашать и бороться за незыблемый авторитет — иначе возможны трагедии, подобные той, что мы пережили в тридцать седьмом…

А. Ч. Расскажите о том, что вас тянет к Грэму Грину?

Ю. С. Если у Кармена среди прочего я учился точно слушать время, то Грина я расспрашивал не только как читатель и коллега по писательскому ремеслу: прежде всего меня интересовала его личная борьба с нацизмом.

Г. Г. Когда началась война, меня пригласили на работу в английскую секретную службу. Я был отправлен в Сьерра-Леоне наблюдать за деятельностью вишистов — предателей Франции, коллаборационистов, сотрудничавших с гитлеровцами. Однако дело было малоинтересное, сплошная бумажная волокита. Я настоял на возвращении в Англию. И тут-то начал работать под руководством Кима Филби в пятой секции английской секретной службы — мы вели борьбу против нацистов в Португалии и Испании. Это было хорошее время, право… (Кстати, — Грин улыбнулся, — я возвратился в то время, когда читал книгу Филби «Моя тайная война», перед тем как написать предисловие к ее английскому изданию.) Меня хотели повысить, но я ушел из разведки после перелома в войне, когда в победе уже не было сомнения, — я хотел остаться писателем. Однако тогда еще не был уверен в финансовом успехе моих книг и потому три года проработал директором издательской фирмы.

Ю. С. Какова была судьба «Тихого американца» в Штатах?

Г. Г. Поначалу роман продавался довольно плохо. Она пошла только после того, как США развязали агрессию против Вьетнама. Тогда американские журналисты, работавшие в Сайгоне, писали, что носят мою книгу в кармане пиджака.

Ю. С. Вы предсказали трагедию за несколько лет до тоге, как она по-настоящему разразилась.

Г. Г. Я чувствовал, как назревают эти трагические события. Я написал «Тихого американца» оттого, что влюбился во Вьетнам. Все началось с поездки к моему другу, который там работал. Я ездил туда постоянно, оплачивая свои бесконечные полеты репортажами в газетах.

Ю. С. С чего начался роман? Что послужило первопричиной? Встреча? Какой-то разговор? Шок? Радость?

Г. Г. Мой друг — наполовину француз, наполовину вьетнамец — был полковником французской армии. У него-то я и познакомился с одним американским полковником. И тот изложил мне совершенно абсурдную идею. «Надо создать третью силу, которая не будет помогать ни коммунистам Хо Ши Мина, ни французам». Вот это и подтолкнуло меня к «Тихому американцу». Я решил показать «честного и наивного янки», который свято верил в то, что его работа сможет «помочь» народу Вьетнама. Американец был очаровательным парнем, но в таких ситуациях наивность особенно опасна.

Ю. С. А что послужило импульсом к созданию романа «Наш человек в Гаване»?

Г. Г. Идея родилась сразу после окончания войны. Я решил — после неоднократного посещения Кубы времен Батисты, — что действие романа будет происходить именно там… Любопытно, после выхода этого романа глава английской контрразведки позвонил шефу секретной службы империи и потребовал наказать меня за разглашение государственной тайны. Мой бывший шеф был человеком с юмором, он только посмеялся.

Ю. С. Вы встречались с Фиделем Кастро?

Г. Г. До победы революции — нет. Однако хочу надеяться, что помог кубинской революции в силу своих возможностей, разумеется. Не раз я делал запросы в парламент. «На каком основании Батисте посылают старые английские истребители для использования их в гражданской войне против повстанцев Кастро?» Ответ нашего министра иностранных дел был примечательным: «Мне ничего не известно о гражданской воине на Кубе».

Ю. С. До победы революции вы встречались с кем-то из соратников Кастро?

Г. Г. Да. Я прилетел туда в те дни, когда даже при полете из Гаваны в Сантьяго-де-Куба надо было проходить таможенный досмотр. А я вез теплую одежду для повстанцев. Официальное оправдание: «Из Гаваны я лечу в Канаду». В Сантьяго-де-Куба на конспиративной квартире я встретился с Армандо Хартом, нынешним министром культуры. Он только что бежал из тюрьмы. Парикмахер обесцветил ему волосы, я снабдил его одеждой, и он ушел в Сьерра-Маэстра, в горы, к Фиделю.

Ю. С. Я знаю, что вы были дружны с Омаром Торрихосом. Что вы думаете о его гибели?

Г. Г. Впервые я встретился с Торрихосом в 1976 году. Я встречался с ним практически ежегодно. В 1981 году я уже собрал чемодан, чтобы лететь к нему, когда пришло сообщение о его гибели… Сначала я довольно скептически отнесся к версии убийства. Но потом меня одолели сомнения. Мне рассказали, что перед самым вылетом самолета охрана Торрихоса получила радиозапрос: где находится самолет, когда отправление.

Ю. С. Это и мне рассказывали друзья Омара.

Г. Г. Тем не менее я продолжал сомневаться. Торрихос любил рисковать, а погода в тот день действительно была неважная. Но потом я навел справки в Канаде — мой племянник работает в компании, построившей тот самолет для Торрихоса, на котором он погиб, — и выяснил, что, когда агенты страховой компании вместе с авиазаводом обратились в Панаму с просьбой разрешить им осмотреть останки самолета, им отказали: «это груда металла, незачем вылетать на место катастрофы». Так что теперь явно существуют две версии: одна — полет в плохую погоду, другая — организованное агентами ЦРУ убийство… Торрихос как-то сказал мне о своем сне: будто стоит он на одной стороне улицы, а на другой — его отец, умерший к тому времени. «Какая она, смерть?» — спросил Торрихос у отца. Отец побежал через улицу, чтобы рассказать ему, какая же она на самом деле. Торрихос пугается, что отца собьют бешено мчащиеся машины, он машет ему рукой, вернись, и в ужасе просыпается…

Ю. С. Вообще, авиакатастрофы становятся весьма грозным оружием в руках секретных служб. Торрихос. Трагедия совсем недавнего времени — гибель президента Мозамбика Саморы Машела…

Г. Г. Все это весьма трагично и загадочно. Но летать — надо. Время не ждет. Скоро лечу в Манагуа; прилетайте, там договорим…»

Ю. С. Манагуа… «В горах мое сердце», — Семенов закуривает. — Я вспомнил вдруг свою поездку с Омаром Кабесасом в горы Лос-Ногалес, на уборку кофе. Когда мы подъезжали к фронтовой зоне, в ночи засветились огоньки, словно у нас дома, в благословенно-мирном Домбае; только живут здесь не горнолыжники, а «кортадорес да кафе», сборщики кофе, добровольцы, приехавшие из Манагуа, — сто сорок человек, сто сорок автоматов; день в дозоре, день на плантации, работа каждый день без отдыха, и так в течение четырех месяцев; люди живут в асиенде, комната — для мужчин, чуть большая — для женщин, спят в гамаках, очень тесно, согреваются дыханием, в горах холодно, много детишек — матери, добровольно приехавшие сюда (в основном работники аппарата Совета министров, министерств финансов и культуры), берут малышей с собою, дома оставить не с кем: муж охраняет границу, отец расстрелян, сестра замучена в сомосовской охранке, мать умерла от горя — такое типично для Никарагуа.