Сергей Яров - Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг.

5

Среди разнообразных сведений, отмеченных в дневниках и письмах, мы нередко находим и сообщения о том, как помогали родным, друзьям и просто малознакомым людям. Иногда отмечается и цена подарка. Не стесняясь, говорили и о том, каким трудным являлся этот шаг, сколь важна была эта помощь – тем самым подчеркивалась гордость за то, что не прошли мимо них. Попутно говорилось и о других, кто также помогал попавшим в беду блокадникам – упрочалось понимание того, что сердобольный человек не одинок в выражении сочувствия пострадавшим.

Это не инвентарная опись подаренных вещей и продуктов. Каждый благородный поступок обрастает подробностями, обсуждается и оценивается как проявление нравственных качеств людей. Человек словно соразмышляет вместе с другими, как ему следует поддержать близких – иногда и с нотками отчаяния, не сдерживая своих чувств. Дневник или письмо превращаются в стенограмму рождения и закрепления чувства милосердия. Таковы, например, записи А.С. Никольского, лихорадочно пытавшегося уберечь от смерти жену в самые страшные дни начала января 1942 г.: «Чем кормить Веру?…Вера спит весь день. Сухари все съела. Хлеб есть боится. Ослабела» (запись 1 января 1942 г.); «Вера понемногу ест тощую плитку того, что зовется шоколадом. Боюсь, что это по преимуществу „моральная“ пища… В голове одно: где достать для Веры еду, еду и еду» (запись 2 января 1942 г.) [1709] .

Письмо B.C. Люблинского А.Д. Люблинской 23 января 1942 г. о спасении им библиотекаря ГПБ В.Э. Горонской можно с оговоркой даже назвать новеллой: четко выделены основные сюжетные линии, завязка и развязка истории. В.Э. Горонская, как могла, помогала своим родственникам, и вскоре слегла. «Не имея более ни света, ни дров, ни еды – ни даже последней юбки и туфель – свалилась бессильной, неузнаваемой, черной… не будучи в силах дойти до булочной», – пишет B.C. Люблинский, и мы чувствуем, как усиливается его волнение с каждой строчкой. «Помощи ей не было никакой» – сказав это, нельзя было не взять и на себя обязательств. И он досконально перечисляет все, сделанное им: «Я развил кипучую деятельность, делился с ней кашей и хлебом, несколько раз вытаскивал ее из полного отчаяния, устроил ее дочку в ясли (дело труднейшее)…» Ее отказались принять в стационар – и он совершил, по его словам, «второе чудо»: «Перетащил совершенно ослабевшую Веру Эфоровну на санях в библиотеку» [1710] .

Эта история не просто новость, переданная близким. Это закреплено письменным текстом, ярко и трогательно, и несомненно должно оставить след в сердце рассказчика. Это, возможно, получит одобрительный отклик и со стороны свидетелей, и со стороны родных: не отступил, не бросил, не испугался трудностей. И в записях, где блокадники приводят примеры благодеяний, совершенных по отношению к ним, мы обнаруживаем все ту же картину: отмечены ценность подарка, радость, испытанная теми, кто его получил [1711] . И само перечитывание дневников имело немаловажные последствия: при сравнении разных записей отчетливо становились видны их авторам этапы постепенной деградации [1712] .

Государственный и общественный контроль

1

Сколь бы ни были сильны благородные устремления людей и привитые им навыки сострадания, не все и не всегда были готовы жертвовать собой ради других, помогать им и постоянно заботиться о них. Защита государством и общественными организациями ослабевших блокадников являлась средством не только спасения людей, но и поддержания у них навыков морали.

Ясной программы поддержки сотен тысяч ленинградцев до начала января 1942 г. у руководства города, похоже, не было. Отчасти это произошло потому, что не сразу осознали масштабы катастрофы. Когда их скрывать было невозможно, стали остерегаться нежелательной огласки. И не зря – неизбежно бы возник вопрос о том, кто виноват в случившемся. Отсюда импровизации и опасения придать общественной инициативе такой размах, который вызвал бы более пристальное внимание в «верхах» к тому, как работают городские власти. Призывы к общественности, нечеткие и осторожные, все же прозвучали в выступлении П.С. Попкова на заседании бюро Ленинградского горкома ВКП(б) 9 января 1942 г. «Надо развить общественную самодеятельность, привлечь население к этому делу. Надо сделать это в каждом районе…Если как следует поднять общественность, советский, партийный и профсоюзный актив, то это сохранит очень блокадникам жизнь» [1713] . Заведующий отделом торговли Ленгорисполкома И.А. Андреенко высказался даже более определенно и резко, дав понять, как он видит это «привлечение»: «Надо заставить работать общественность» [1714] .

Приемы подобного «расковывания» инициативы масс были опробованы в многочисленных агитационных и производственных кампаниях 1930-х гг. Общественности отводили роль статиста: по команде она должна была имитировать «активность», по команде же и прекращать ее. Любые не одобренные властями действия (особенно коллективные) по спасению людей казались подозрительными. Надежнее было бы «заставить» и еще лучше, если бы этим занялся прежде всего «актив».

Речь шла не только о гуманности. Утрата представлений о цивилизации вела к хаосу и делала немыслимым установление элементарного правопорядка. Усиление помощи блокадникам во многом происходило своеобразным явочным порядком, по мере расширения масштабов ленинградской трагедии и часто без понуканий, в силу исполнения своего долга и взятых на себя обязательств. Целью парторганизаций являлась помощь ослабевшим коммунистам – и ее оказывали, насколько это было возможно. Как вспоминал секретарь молокозавода № 1 М.С. Краснов, у одной из коммунисток «муж… был на фронте, она была в очень тяжелом положении, заболела, у нее трое ребят. Мы решили по линии партийного бюро привезти ее на завод с ребятами в помещение комитета комсомола, где она прожила в течение месяца… Мы прикрепили к ней двух коммунистов, которые ухаживали за ней и помогли ей встать на ноги» [1715] . «Ухаживать» – это ведь не то же самое, что выполнить одноразовое партийное поручение. Здесь потребна немалая толика терпения, сострадания, доброты. И разве то, что ей дали комнату комитета комсомола, случайно? Возможно, там было теплее, чем в других местах. Тот же М.С. Краснов сообщал, как коммунисты, поддерживая ослабевшую женщину с двумя детьми, приносили ей с молокозавода «отходы от производства» [1716] – как это похоже на действия тысяч людей, спасавших таким же образом своих родных.

А.И. Кочетова писала матери, что комсомольская организация помогла ей восстановиться на работе, ввиду ее тяжелого положения – и это должно быть отмечено [1717] . Даже пионеры, следуя традициям тимуровского движения, разносили по домам письма [1718] .

Э. Соловьева, бравшая для дочери дополнительные продукты из детсада, вспоминала о разговоре с его заведующей. Та деликатно, но настойчиво попросила показать ей девочку, ссылаясь на то, что многие матери съедают паек детей [1719] . Отметим, что патронажные сестры посещали новорожденных на дому не только для наставления неопытных матерей, но и желая удостовериться, не стал ли ребенок жертвой голодных людей. И часто не довольствовались лишь формальным исполнением своих обязанностей.

Дружинница В. Щекина спасла десятки детей и хотела, чтобы каждому из них дали ее фамилию – нет, не чужым и постылым являлось для нее это дело. Любой «дистрофик», встреченный ею во время патрулирования улиц, вызывает у нее живейшее сочувствие и желание помочь. Ведь можно отвернуться, быстро пройти мимо – кто пойдет проверять? Но нет: «Видишь – еле бредет человек. Подходишь, спрашиваешь: „Что с вами?“ „Доченька, отойти не могу, силы нет“. Расспросишь, где живет, есть ли кто-нибудь дома и отвозишь на санках в больницу или домой». Звено В. Щекиной вынесло из квартир в стационары 480 человек – на плечах, которые были стерты от ремней тяжелых носилок [1720] .

Может быть, и не все из блокадных историй, часто жестоких, рассказывали другим, но о таких случаях самопожертвования говорили немало. «Медицинские работники детской сети проявили особую заботу о детях фронтовиков, помогали в получении жилплощади, дров, одежды, обуви, определяли нуждающихся детей в детские коллективы и в столовые лечебного питания, вели большую переписку с бойцами и командирами, посылали им фотографии детей, сообщали о состоянии здоровья детей», – читаем мы в отчете Отдела здравоохранения Ленгорисполкома за 1941–1943 гг. [1721] . И можем спросить: разве это являлось их обязанностью, разве кто-то требовал этого от них?

Посещение блокадников, нуждающихся в помощи, во многом сплачивало людей, не позволяло им опускаться, пробуждало в них лучшие чувства, своеобразно «расковывало» их. Начинались подчас долгие беседы, где делились своими горестями, просили о поддержке, благодарили. Завязывались связи, люди становились друзьями и в дальнейшем опекали наиболее слабых. Случались, конечно, и ссоры, и не сразу удавалось рассеять подозрения. Но со временем блокадники лучше узнавали друг друга и след проявленного к ним милосердия остался в их благодарственных обращениях, в строках дневников и писем, в воспоминаниях.