Балтийское небо - Чуковский Николай Корнеевич

Ознакомительный фрагмент

Кабанков кивнул.

— Правда, что он прожил еще минут двадцать?

— Не знаю… Минут восемь, может быть….- шёпотом ответил Кабанков, подходя к двери. — Он захлебнулся кровью. У него грудь прострелена навылет в двух местах. Когда его вынимали из самолета, кровь била между губами фонтаном.

— Он помнил что-нибудь? — спросил молоденький летчик с детским любопытством.

— Ничего не помнил, — ответил Кабанков.

— Перелетел через море с простреленной грудью! — сказал молоденький летчик. — Шел прямо за капитаном и Серовым и ни разу не сбился. Я видел, я сзади всех шел, за Байсеитовым. А ведь он уже умирал…

— Техник его на аэродроме только тогда начал догадываться, когда увидел, что он идет на посадку, не выпустив шасси, — сказал второй летчик, доселе молчавший.

Это был человек несколько постарше, высокий, худощавый, слегка сутулившийся, с добрым, грустным и умным лицом.

— Круг над аэродромом сделал правильно, но шасси не выпустил и самолет посадил на брюхо, — продолжал он. — Шасси у него в порядке — значит, просто сил не хватило. Он потерял сознание только когда посадил. Замечательно посадил! Костыль немного сбил в сторону. Техники за ночь исправят, и к утру самолет будет цел.

— Всё равно летать на нем некому, — сказал Кабанков.

Он слегка приоткрыл дверь и заглянул в щелку. Все сразу замолчали. Он приоткрыл дверь шире.

Лунин тоже заглянул в дверь и впервые увидел капитана Рассохина.

Рассохин сидел за столом. На столе стояла большая керосиновая лампа, и лицо его было хорошо освещено. Широкие скулы, рыжие брови, шероховатая кожа с крупными веснушками — из тех лиц, которые называют конопатыми. К маленьким, подвижным, широко расставленным голубым глазам со всех сторон сбегались сухие, как щепочки, морщинки. Ему, пожалуй, лет тридцать. Деревенское, крестьянское лицо. И в то мгновение, когда Лунин его впервые увидел, на. этом лице было только одно выражение — бешенство.

Появившихся в дверях Кабанкова и Лунина Рассохин не заметил, — может быть, потому, что слишком яркий свет лампы на столе мешал ему. Он глядел только на человека, стоявшего перед ним по другую сторону стола. Глядел с бешенством.

Это был смуглый красавец, сухощавый и прямой, горбоносый, черноволосый, с черными бровями, сросшимися на переносице. Из-под этих бровей он прямо смотрел в лицо Рассохину. В руках он держал свой лётный шлем, теребил и мял его. Каждые полминуты он оглядывался, словно боялся, что кто-то стоит у него за спиной, хотя за спиной у него никого не было.

— Ты бросил его аккуратненько, — говорил Рассохин, с ненавистью глядя ему в лицо. — Ты его ведомый и должен был смотреть, чтобы никто не зашел к нему в хвост. А ты аккуратненько бросил его.

— Я сбил «Юнкерс», — сказал горбоносый, глядя на Рассохина прекрасными, слегка навыкате глазами.

— Плевать я хотел, что ты сбил «Юнкерс!» — крикнул Рассохин. Он побледнел от гнева, и все щербинки у него на лице стали еще заметнее. — Ты погнался за «Юнкерсом», а его застрелили. Не бывает таких случаев, когда можно оставить ведущего! Не бывает!

— Я сбил «Юнкерс», — повторил горбоносый упрямо и обернулся.

Он, видимо, уже очень много раз повторял эту единственную фразу.

Рассохин ударил веснушчатым кулаком по столу. Он хотел крикнуть, но бешенство перехватило ему горло, и он почти прошептал:

— Пошел вон!

Горбоносый свернул свой кожаный шлем в жгут и вышел из комнаты, протискавшись между Кабанковым и Луниным.

— Капитан, — сказал Кабанков, видимо страдавший, что всё это происходило при постороннем человеке. — К вам прибыл товарищ майор из дивизии.

Рассохин, жмурясь от света лампы, глянул в дверь и тут только увидел Лунина. Заметив майорские нашивки у него на рукавах, он неторопливо встал со стула и оказался человеком среднего роста, очень плотным, широким. Он глядел на Лунина с тем же выражением бешенства, с каким только что глядел на горбоносого.

— Явился в ваше распоряжение, товарищ капитан, — сказал Лунин, вытягиваясь и поднося руку к фуражке.

Рассохин не сразу понял и долго рассматривал сопроводительную бумажку, выданную Лунину в штабе дивизии. Наконец догадался и сел. Лунин снял фуражку и вытер платком вспотевший лоб.

— Вы летчик? — спросил Рассохин, разглядывая лысеющую голову Лунина и всю его несколько грузную фигуру.

— Летчик, — ответил Лунин.

Глаза Рассохина сузились и стали насмешливыми:

— Из гражданской авиации?

— Из гражданской.

— На истребителях летали?

— Очень мало. В запасном полку.

— В бою были?

— Не приходилось.

О своем участии в гражданской войне Лунин поминать не собирался.

— Так вас к нам на пополнение? — спросил Рассохин уже совсем издевательски. — Вместо Никритина?

Лунин молчал.

— Почему же вас одного? — продолжал Рассохин. — Нас осталось пять человек. Они вам об этом не говорили?

Лунин молчал.

Рассохин тоже замолчал и задумался. И вдруг сказал совсем по-иному, спокойно и без всякой насмешки:

— Дадим товарищу майору самолет Никритина. А, Кабанок?

— Другого нет, — сказал Кабанков.

— Байсеитов! — крикнул Рассохин.

Горбоносый летчик вошел в комнату, вытянулся и уставился на Рассохина черными упрямыми глазами.

— Вот майор Лунин будет летать на самолете Никритина, — сказал ему Рассохин. — Но я тебя ему не дам! Ты его погубишь. Ты, Байсеитов, всякого погубишь! Я тебя никому не дам, я тебя себе возьму. Ты будешь моим ведомым вместо Серова.

Байсеитов ничего не сказал и только посмотрел себе через плечо, как будто искал кого-то у себя за спиной.

— А вам, майор, я, так и быть, отдам Серова, — продолжал Рассохин. — Он мой ведомый с первого дня войны и ни разу меня не подвел. — Голос Рассохина стал мягким. — Серов!

Вошел один из тех летчиков, которые слушали за дверью, — тот, что постарше, сутуловатый. Он казался неуклюжим в своих огромных мохнатых унтах.

— Ну, Коля, мы с тобой расстаемся, — сказал Рассохин. — Теперь твоим ведущим будет майор Лунин. Он прибыл к нам командиром звена, на место Никритина.

— Есть, товарищ капитан, — сказал Серов.

Видно было, что он огорчен. Но, вероятно, он не хотел обидеть Лунина и вдруг улыбнулся ему доброй улыбкой.

— Ужинать, — сказал Рассохин, посмотрев на часы.

В столовую пошли вчетвером: Лунин, Серов, Байсеитов и младший лейтенант Чепелкин — тот молодой летчик с девичьими щеками, который расспрашивал Кабанкова, сколько минут прожил Никритин после посадки. Байсеитов шел немного в стороне от остальных и вдруг запел с легким кавказским акцентом:

Он всё еще внутренне хорохорился и, видимо, ожидал, что товарищи с ним заговорят. Но все молчали, замолчал и он. Через каждые несколько шагов он поворачивал голову и глядел назад.

Лунин нес свой чемодан и ни с кем не заговаривал. Он понимал, что все они думают о погибшем. Один только Серов искоса поглядывал на него.

— Извините, товарищ майор, — спросил он наконец, — вы тот известный летчик Лунин?

Лунин никогда не считал себя известным и решил, что Серов принял его за кого-то другого.

Серов смутился, но всё-таки неуверенным голосом назвал один перелет, еще конца двадцатых годов, и спросил, не участвовал ли в нем Лунин. Лунин подтвердил, что участвовал.

— Ну, вот видите, я же сказал, что это вы! — воскликнул Серов обрадованно. — Никакого другого Лунина нет. Я многих ваших учеников встречал. Вы тот самый известный Лунин.

Возле столовой их обогнал Рассохин. Он очень спешил. Но, поровнявшись с Луниным, спросил:

— Вы вологодский, майор?

— Вологодский.

— Я сразу узнал. С первого слова. И я вологодский. Земляки.

— Я тоже сразу узнал, — сказал Лунин.

Рассохин опять улыбнулся, прибавил шагу и убежал от них. Он, видимо, хотел смягчить резкость, с которой встретил Лунина. Но глаза его по прежнему были насмешливы.