Алексей Горбачев - Последний выстрел. Встречи в Буране

Она лукаво погрозила пальцем.

— Ты стал хвастунишкой в Буране...

— Буран кое-чему научил меня.

— Ах, Буран, Буран... Жаль только, что купаться нельзя: холодновато стало. — Тамара не говорила теперь об отъезде, хотя «шесть дней» уже прошли. Сейчас Михаил Петрович сам напомнил ей:

— Как ты все-таки оправдаешься перед начальством?

— Зачем оправдываться? Никто не потребует оправданий. Мы ведь с тобой задержимся ненадолго, уедем скоро, — ответила она, умолчав о том, что уезжать одной нет выгоды: не бросит же она своего кандидата на произвол судьбы? Мало ли что взбредет ему в голову...

Да, скоро можно уезжать из Бурана. С каждым днем Лидии Николаевне становится лучше, она уже разгуливает по палате, по коридору, выходит на больничное крылечко и шутливо просит доктора выписать ее.

— Товарищ больная, лечащий врач сам знает, кого и когда выписывать! — нарочито строгим баском сказал ей сегодня Михаил Петрович. Он взял ее руку, подсчитал пульс. — Рад за вас, Лидия Николаевна. Все идет нормально. Но я не вижу вашей радости...

— Михаил Петрович, скажите, вы любите ее? — неожиданно спросила она.

Он растерянно глянул на нее.

— О ком вы говорите, Лидия Николаевна?

— Вы знаете о ком... Она красивая... Она очень красивая...

— Не в красоте счастье.

— И в красоте тоже. Да, да, Михаил Петрович... Хорошо быть красивой. Молчите. Я знаю, что вы скажете. Вы скажете: главное — красота души, ум и так далее и тому подобное... Так все говорят, чтобы не обижать другого или себя успокоить.

— Сан лечащего врача не позволяет мне достойным образом прореагировать на ваши глупости. В том, что говорите глупости, вы сами уверены, но я молчу, слушаю и даже соглашаюсь... И все-таки не в красоте счастье.

— А в чем же?

— У каждого человека свое понятие о счастье. Сейчас я, например, счастлив, что опасность не висит над вами.

— Спасибо, Михаил Петрович. Но в этом все-таки больше мое счастье.

— Вы мне так и не сказали, что же вы тогда задумали?

— На берегу? Когда мы любовались, лилиями? — Лидия Николаевна улыбнулась. — Тогда я на минутку забыла, что мне уже не восемнадцать, а на десяток лет больше, и надеялась на чудо... Но чудес на свете, к сожалению, не бывает...

Михаил Петрович ушел из больницы успокоенный и грустный. Неторопливо шагая по вечерней улице, он вспомнил, что на сегодня в Доме культуры назначено колхозное собрание. Сперва он не собирался идти туда, но вдруг забеспокоился: а что же будет с Ваней? Как он выдержит, как поведет себя? Где-то в глубине души еще теплилась надежда на то, что все обойдется благополучно — поругают, покритикуют Ваню, укажут на ошибки, на промахи, и останется он по-прежнему председателем, и будет работать по-другому. Все поймет Ваня!

Михаил Петрович пришел на собрание уже после отчетного председательского доклада, в разгар прений. В зрительном зале все места были заняты, народ толпился в распахнутых дверях. Но доктора пропустили вперед, и он увидел по-праздничному украшенную цветами сцену, длинный стол президиума, покрытый кумачовой скатертью, трибуну с графином воды. В президиуме сидели — сам председатель, по правую руку от него Аким Акимович Рогов, по левую какой-то седой мужчина в очках, а дальше Синецкий, Наталья Копылова, пастух Дмитрий Романович Гераскин и незнакомые Михаилу Петровичу люди.

Выступал Романюк.

— Мы, товарищи, давно знаем Ивана Петровича. Вырос он, можно сказать, на наших же глазах. А вот кто скажет, был в нашем районе механизатор лучше Ивана Петровича? Не было! Это я точно говорю, не было. Сам у него учился. Ну, а председатель — это другая резинка... Председатель он, можно сказать, хороший, головой болел за все. Да сейчас «головой болеть», можно сказать, мало, сейчас головой и думать надо, и я так думаю, что заключение мое такое будет: справлялся Иван Петрович, это я точно говорю, а только пусть решит, где ему лучше работать.

Над столом президиума встал Аким Акимович Рогов.

— Есть просьба поконкретнее формулировать свои предложения. Я вам уже докладывал мнение нашего управления: указать товарищу Воронову на отдельные недостатки в работе и оставить руководить передовым колхозом. Заслуги товарища Воронова огромны.

— Ты, Аким Акимович, про заслуги потом, заслуги ты умеешь расписывать. Знаем. Ты расскажи, какие ошибки заметило управление? — спросил колхозник из зала.

— Я, товарищи, специально еще выступлю и доложу собранию по интересующему вопросу, — уклонился от ответа Рогов.

Слова попросил Дмитрий Романович Гераскин. Он взошел на трибуну, оглядел зал.

— Дядя Митя, расскажи-ка, как ты председателя кнутом крестил, — послышался задорный голосок из зала.

— А тебе батька штаны спускал? Ремнем прохаживался? — сурово спросил Дмитрий Романович.

В зале засмеялись.

— Батя науку ему приклеивал!

— Наука за позор не считается, — продолжал Дмитрий Романович. — Кто науку принимает, тому все помогает. А вот Иван Петрович не принимал нашей науки, он все больше у Акима Акимовича учился. А чему научишься у такого, как Аким Акимович? И по какому такому праву он сидит у нас за столом на красном месте? И как ему не стыдно смотреть нам всем в глаза?

— Стыд не дым, глаза не щиплет! — крикнули из зала.

— То-то и оно, что не щиплет, а пора бы пощипать Акима Акимовича... Ишь ты, защитник приехал, мнение привез. А от кого ты хочешь защищать Ивана Петровича? Мы его избирали, мы ему доверяли, если надо — еще изберем и доверим! Наш он человек, да под твою, Аким Акимович, дудку плясать начал. Вот что плохо. Вот поэтому и нельзя оставлять Ивана Петровича в председателях. Романюк верно сказал: не было в районе лучшего механизатора, чем Воронов. А подумать, товарищи, надо, кому нам хозяйство доверить. Вот я прикинул, пораскинул и подумал, что лучшего председателя, чем Виктор Тимофеевич Синецкий, нам и желать не надо!

В зале зааплодировали. Рогов опять поднялся, намереваясь что-то сказать, но говорить ему не давали.

Михаил Петрович протиснулся к выходу. И хотя разумом он понимал, что Синецкий более достойная кандидатура на председательский пост, чем Ваня, но сердце защемила горькая обида за брата, и аплодисменты тупой болью отзывались в ушах. Он ушел с собрания.

Окно у Копыловых было распахнуто. На подоконнике стояла радиола, а у избы собрался хоровод — парни, девушки, по всей вероятности, решившие, что если Дом культуры занят, можно потанцевать и на улице. И они танцевали, смеясь и громко разговаривая.

Михаил Петрович прошел мимо хоровода, в душе сердясь на танцующих, которым, кажется, не было дела ни до колхозного собрания, ни до того, что старшие в этот же самый час решают судьбу председателя... Они веселятся!

Дома Тамара подскочила к нему.

— Ой,-как ты долго!... А я тут одна. Ребята уснули. Фрося побежала на собрание. Она очень переживает. Неужели Ивана Петровича снимут? Такой чудесный человек...

Михаил Петрович промолчал. Да и что он мог сказать, если гремят аплодисменты Синецкому, если на сердце у самого лежит какая-то неотступная тяжесть. Уехать бы поскорее отсюда, что ли... Но сегодня Вера Матвеевна сказала, что нужно еще несколько деньков присмотреть за Лидией Николаевной, и он с радостью согласился — да, да, нужно!

Тамара хозяйничала на кухне, пообещав угостить его отличным ужином.

Вскоре после ужина вернулась Фрося — довольная, веселая, сияющая.

— Ой, Михаил Петрович, ой, Тамарочка, оставили Ваню председателем, оставили! — радовалась она.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — отозвалась Тамара, обнимая хозяйку.

— Ох, как его там чистили... Все припомнили, за все отругали. Сидел Ваня за столом, как на иголках, смотрю — то краснеет, то голову опустит, а ни разу не закурил, — рассказывала Фрося. — Потом Виктор выступил. Он тоже пробрал Ваню, а в конце сказал, что нужно оставить Ивана Петровича председателем и втройне спрашивать с него... Мой-то в последнее время волком глядел на Виктора, вытурить из Бурана грозился, а Виктор спас его...

Рассказ Фроси и удивил, и обрадовал Михаила Петровича. Сейчас он жалел о том, что ушел с собрания, поспешил сделать выводы. А все обернулось по-другому: Ваня победил. Но поймет ли он, что это не его победа? Станет ли другим?

18

Странное дело. Всем своим существом Фиалковская чувствовала: выздоравливает. Уже стихла боль, уже ходит она, осторожно ступая по дорожкам больничного сада, спит по ночам беспробудно. Вчера покинула больничную палату и перешла в свой дом — там ей удобней и спокойней, а если что, рядом всегда заботливая Вера Матвеевна, которая жила в ее квартире. Дела идут нормально. И все-таки на душе горько-горько, даже совсем выздоравливать не хочется. Она уже считает минуты — скоро, скоро уедет Михаил Петрович...