Четыре овцы у ручья - Алекс Тарн

босс. Предсказуемый и сердечный пожилой человек, во многом заменивший мне свалившую в Штаты семью, он гордился мною, как сыном.

– Я не дурак, Меир. Не переживай, все в порядке.

– Какое «в порядке»? – с досадой возразил кэптэн. – Думаешь, Шерут о тебе позаботится? После всего, что случилось?

«Случилось» и в самом деле много неприятностей. Убийство на допросе любого подследственного вызывает протест даже в самой жестокой диктатуре, обездвиженной крепко-накрепко закрученными гайками. Что уж говорить о здешних местах, где на любое мало-мальски заметное событие тут же находится новостной спрос не только внутри, но и по всему миру… К тому же в данном случае речь шла не о «любом подследственном», а о легендарной личности, обожаемом арабской молвой командире «сопротивления».

За арестом Джамиля Шхаде наблюдали как минимум два десятка соседей. Видели, как он без единого выстрела вышел из укрытия, как разделся до трусов в доказательство безоружности, как живым-невредимым сел в армейский бронированный джип. В здание Шерута он входил под линзами фото- и телекамер многочисленных журналистов: наши болтливые пресс-службы не упустили возможности похвастаться перед всем миром блестящими успехами войны с террором. У Шерута при всем желании не было ни единого шанса замять или тем более скрыть случившееся.

После моего выстрела бунты и погромы на улицах и дорогах Газы, Иудеи и Самарии бушевали почти две недели: стрельба по автомобилям, горящие покрышки, камни, бутылки с зажигательной смесью. Мировые телеканалы полоскали нас в грязевых лужах. Кнессет объявил о создании правительственной комиссии по расследованию обстоятельств «постыдного инцидента». Глава правительства что ни день приносил извинения и клятвенно обещал сурово наказать виновных.

Потом, надеясь перешибить политику романтикой, в прессу поспешно слили историю моей связи с Лейлой, и репортеры действительно заглотили привлекательную наживку. Теперь хотя бы часть газет и каналов переключилась с затертой пластинки «преступлений израильской военщины» на еще более заигранную, но по-прежнему волнующую тему «запретной любви и личной вендетты». Назначенный мне общественной адвокатурой защитничек, старик по фамилии Шапира, вздыхал: никогда еще у него не было клиента со столь широкой мировой известностью.

– Зачем мне эти цуресы, молодой человек? – жаловался он. – Вам все равно уже не поможешь, поверьте старому Шапире, который повидал в своей жизни много кое-чего. Эти поцы не могут пока позвонить вам, так они на минуточку звонят мне. На минуточку тут, на минуточку там – вместе получается целая жизнь, а сколько мне ее осталось, этой жизни? Вы только подумайте!

– Какие поцы? Зачем звонят?

– Хотят купить, – объяснял старик. – Зачем еще поцу из «Нью-Йорк таймс» звонить старому Шапире из Кирьят-Ювеля? Купить!

– Купить вас?

– Ну зачем покупать меня? В молодости я еще стоил кое-чего, это вам подтвердит даже моя Ханна. Но сейчас? Сейчас, увы, увы и ах. Хотят купить вас, молодой человек. Вернее, права на книжку с картинками, которую вы им напишете, когда у вас будет свободное время. А у вас таки будет уйма свободного времени, поверьте старому Шапире… – он наклонялся поближе и заговорщицки шептал: – Мой вам совет: пока не продавайте. Когда цена растет, главное не продешевить…

Я тоже наклонялся к нему, ответно подмигивал и улыбался. Старик нравился мне, и это служило нелишним подтверждением правильности моего изначального решения не искать себе юридической защиты и последовательно отказываться от дорогущих адвокатов, которых пытались навязать мне родители, срочно прилетевшие из Пенсильвании спасать преступного сына. С мамой и отцом я встретился ровно один раз – сугубо из вежливости, а также чтоб убедиться, насколько мы с ними отвыкли друг от друга. Встретился, а затем уклонялся от дальнейших свиданий под разными предлогами. В итоге они, как и следовало ожидать, махнули на меня рукой и вернулись к внукам, которые, несомненно, нуждались в их опеке существенно больше, чем я.

Признавал ли я свою вину? Конечно. Да и как не признать – мой выстрел зафиксировали сразу три видеокамеры с трех разных направлений. Раскаивался ли я в этом преступлении? Нисколько. Вспоминая простреленный калган Джамиля и лужицу крови, расплывающуюся по столу из-под его виска, я испытывал лишь одно чувство – радость – и сожалел, что плюнул в его мертвую рожу лишь однажды. Если бы это было возможно, я повесил бы такую картинку на стену своей камеры, чтобы любоваться ею ежеминутно. Кто-то скажет, что это желание делает меня психопатом… Не страшно, пусть будет так.

Даже самая сложная компьютерная игра подходит к концу и нуждается в правильном логическом окончании. Ты сражаешься с гоблинами и драконами, теряешь жизни и заново приобретаешь их, обнаруживаешь волшебные сундучки и мечи-кладенцы, переходишь с уровня на уровень и при этом непрерывно гонишься за Главным Злодеем, то и дело почти настигая, упуская и снова догоняя его. Тебе нелегко, даже очень, временами ты обнаруживаешь себя на грани отчаяния, ведь Главный тоже не лыком шит и умеет не хуже тебя обзаводиться новыми жизнями. Вы оба кровоточите, только его кровь похожа на зеленую слизь. Вы оба умеете убивать, но охотник из вас двоих – ты.

Ты идешь по его слизистому следу, и наконец вот она – последняя пещера. И вот он в пещере, запутавшийся в цепях, беспомощный и беззащитный. Но только на первый взгляд! Уж ты-то знаешь, что, если позволить, он заново наберется сил, сбросит цепи, откопает еще один сундучок и еще один кладенец – и тогда поди поймай его снова. Но у тебя и в мыслях нет предоставить ему такую возможность. И ты поднимаешь пистолет и без лишних разговоров пускаешь ему пулю в висок, слегка удивляясь тому, что из раны вытекает не зеленая слизь, а красная кровь, но это, видимо, его очередная, а точнее последняя уловка, на которую ты тоже ни за что не поддашься.

Конец игры. Я жил тогда в ощущении конца игры – новом, незнакомом, и это единственное, что беспокоило меня в первые недели после ареста. Моя голова вдруг оказалась свободной, то есть угрожающе беззащитной перед наступлением того, что я называл скукой. Правда, поначалу меня не оставляли наедине с собой, то есть постоянно дергали, таскали на допросы и утомляли всевозможными следовательскими уловками, которые были прекрасно известны мне по собственному опыту, хотя и с другой стороны стола. По долгу службы им требовалось проверить, на самом ли деле я действовал в одиночку. Быть может, мой выстрел стал результатом заговора неведомых врагов? Или кто-то со стороны разрушительно повлиял на мою психику? Или я пал жертвой чьего-либо шантажа?

Я реагировал на потуги следователей с легко объяснимым сарказмом – не слишком, впрочем, ядовитым,