О любви побеждающей - Елена Викторовна Кононенко

к этому не приучены, — виновато пробормотал мельник, дергая тебя за рукав. — Серость…

Ты метнула в сторону мельника гордый взгляд, приоткрыла губы, словно хотела что-то сказать, славно вспомнила, как целовал твои руки Вася-залеточка, и опустила глаза.

Офицер улыбнулся, взял со стола тарелку с леденцами и протянул тебе. Ты не взяла, отвернулась.

— Бери, дура! — тревожно шепнул мельник.

Ты посмотрела в глаза фашистскому офицеру и сказала очень спокойно:

— Пусть уйдет мельник.

Офицер одобрительно засмеялся.

— Вон!

И мельник, пятясь задом, вышел из комнаты.

Тогда ты, как во сне, подошла к столу и села рядом с офицером, одернув оборки лазоревой кофты.

Он налил тебе рюмку сладкого вина и, гнусно улыбаясь, схватил тебя за твои прекрасные плечи. И вдруг вино плеснулось, потекло по зеленому мундиру, а на щеке офицера брызнули алые струйки крови. Это ты, Стеша, гордая русская девушка, вышибла из рук фашиста граненую рюмку, быстрым движением выхватила из-за пазухи острый осколок зеркала — все твое нехитрое оружие сельской плясуньи — и ударила им изо всех сил по фашистской морде.

Офицер только тогда понял что случилось, когда ты, отскочив в сторону, сдернула со стола скатерть и, швырнув на пол нераспечатанные шоколадки в серебряных бумажках, стала топтать их своим каблуком, приговаривая, как в лихорадке:

— Вот вам песни, вот вам пляски, вот вам ваши сласти, гитлеры поганые!!

Ты метнулась к подоконнику, схватила утюг, попавшийся под руку, и швырнула его в голову насильнику. Радостные рыданья вырвались из твоей груди, когда кровь залила мундир офицера, и он грохнулся на пол, как мешок, набитый опилками.

— Вот вам песни, вот вам пляски, вот вам любовь, гитлеры поганые! — как в бреду повторяла ты. Пышные косы твои рассыпались, черная кровь фашиста обагрила твои белые руки.

И никто не знает, что было дальше. Люди увидели тебя только у старых лип, под которыми ты плясала весной с трактористом Васей…

Ты стояла, Стеша, привязанная к одной из этих любимых тобой лип, растерзанная, избитая, заплеванная, в рваной лазоревой кофте, которая стала багровой от твоей девичьей крови… Что они сделали с тобой, эти псы, душегубы, никто не знает. Твое лицо было обезображено. Синий желвак закрывал твой левый глаз, а правый, все такой же чистый и ясный, как вода ключевая, смотрел на людей, и в нем, словно капля горячей смолы, застыла слеза. Говорят, ты от пыток, от мук потеряла разум. Но когда автоматчики направили на тебя черные дула, ты встрепенулась и крикнула жалобно:

— Вася!

А потом заговорила жарко, страстно:

— Товарочки-девушки… Не продала я немцу-фашисту свою честь, не миловалась я с врагами проклятыми. Товарочки-девушки не пела я, не плясала я…

Фашистский офицер с забинтованной головой, этот гитлеровский холуй, который хотел купить тебя, советскую девушку, махнул рукой и ты умерла.

Ты умерла, Стеша, гордая русская девушка, русская красавица, не пожелавшая продать ни за какие сокровища в мире честь свою, любовь свою, родину свою.

Девушки-товарочки, это не выдумка, это печальная и радостная быль о чистом и гордом девичьем сердце. Мне рассказали ее партизаны.

Расскажите и вы эту быль, товарочки Стешины, всем своим подругам.

Пусть долетит она и до Васи-тракториста.

Ой, да как у речки

В край плескается!

Ой, да придет Вася,

Расквитается…

ГНИЛУШКА

Друзья ждали Щегла, как ждут весну, тепло, радость. И когда Щегол, наконец, вернулся, всем показалось, что в землянку вкатилось солнце.

— Щегол! Родной! Говори… Рассказывай!

Его обнимали, заглядывали в глаза, как малые дети. И Щегол стал рассказывать.

Сначала он рассказал о том, как навестил семью сержанта Хрусталева, потом о жене Бородули, потом, как посетил невесту Сережина, потом о самом себе, о своей Любе и детях…

Не только Хрусталев, Бородуля и Сережин, но все бойцы, хотя в их семьях и не мог побывать друг, требовали подробностей, и Щегол щедро рассказывал обо всем, — и в каком платье застал он Анну Хрусталеву, и как плакала она от радости, слушая его рассказ о геройских поступках мужа, и как бросилась целовать Верочка — невеста Сережина — присланную им фотокарточку, а потом застыдилась и убежала, и как жена Бородули Марья Антоновна строго допытывалась не очень ли дует в землянке и не выбегает ли Бородуля на мороз с непокрытой головой.

Друзья прерывали рассказ Щегла взволнованными восклицаниями.

— Так ты говоришь — в синем платье, горошком? Знаю, сам покупал ей сатин этот.

— Так ты говоришь плакала? Любит, значит… А? Братцы, любит сержанта жинка-то!

И сержант Хрусталев поглаживал пышные усы.

— Любит! — довольно гудела вся землянка.

— Так ты, Щеголик, говоришь, допрашивала — не дует ли у нас тут? — лучисто смеялся Бородуля. — Ах, Маша, Машенька, Марья Антоновна, хлопотуша моя…

— Щегол, Щегол! — блистая карими молодыми глазами, требовал наводчик Сережин. — Щегол, повтори все сначала, как было… Ты вошел, а она… Что она?

Бойцы слушали, не спуская с Щегла широко раскрытых глаз.

— Больше никого не видал? — спросил кто-то.

— Больше… никого.

— Щегол! А у меня… У меня разве ты не был? — волнуясь спросил Павленко. Он вышел из дальнего угла и встал перед Щеглом, огромный, плечистый, подпирая головой своды землянки. Он смотрел в упор на друга, беспокойно и недоверчиво.

Щегол смутился, молчал, переминаясь с ноги на ногу. Павленко потемнел, закусил губу.

— Что же ты молчишь? Правду писала соседка?.. Только не ври… Слышишь? Не ври, Щегол. Это правда?

Щегол виновато кашлянул и отвел глаза.

И тогда послышался приглушенный стоя. Павленко метнулся к нарам, схватил круглый целлулоидный пенал (все так хорошо знали этот прозрачный голубой пенал, в котором Павленко хранил карточку жены), бросил на пол и стал топтать сапогами. Потом, угрюмый, грозный, сел на нары и приложил руку к лицу, словно у него болели зубы.

— Дрянь! — оскорбленно сказал Павленко. И вдруг из глаз его потекли тяжелые слезы. Это было удивительно и даже страшно. Павленко — силач, запевала, веселый, храбрый человек, герой и душа роты — плакал, размазывая кулаком по лицу слезы.

Щегол в замешательстве поднял с земли смятый пенал и снова бросил.

— Пустая бабенка, — сказал он. — Ваня, друг, не стоит твоих мучений эта… гнилушка!

— Я верил ей, любил ее, я в бой за нее шел… — горько шептал Павленко.

Не в силах справиться с накатившей на сердце обидой, он поднялся с нар и вышел из землянки. Его богатырские плечи чуть поникли. За ним пошел Щегол. И лицо у Щегла было такое расстроенное, словно он чувствовал себя глубоко