На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович

По окончании ужина, сопровождавшегося, по кавказскому обычаю, пением Мравал Джамиер и шутливыми тостами тамады и затянувшегося до поздней ночи, большинство гостей собралось домой; в том числе был и Колосов. После разговора его с Аней, так сильно его расстроившего, он уже не мог попасть в свою колею, был мрачен, рассеян, за ужином почти ничего не ел, а только угрюмо пил стакан за стаканом кахетинское, от чего под конец порядочно захмелел.

С Аней он больше не разговаривал, и как только гости поднялись от стола, Иван Макарович незаметно вышел, велел разыскать своего денщика и в сопровождении его неторопливо побрел домой. К Спиридову он идти не захотел. Его манила постель и отдых.

Домик, где жил Иван Макарович, находился в слободке, почти за крепостью, под самыми крепостными валами. Место было глухое. За невысокими каменными заборами, тянувшимися с правой и с левой стороны улицы, темнели густые заросли фруктовых садов, в глубине которых, окруженные густой зеленью, мирно спали небольшие мазанки, принадлежавшие отставным офицерам, вдовам на пенсии и зажиточным солдатским семьям.

Ночь была темная, безлунная и к тому же облачная. Слабый свет фонаря едва освещал дорогу, кругом было тихо, как в могиле.

Но вот и дом. В крайнем окне, сквозь щели припертой ставни, слабо пробивается луч красноватого света от зажженной в хозяйской комнате лампады.

Оставалось пройти всего каких-нибудь несколько шагов, как вдруг, где-то совсем подле, что-то зашуршало, раздался звук, подобный тому, как будто со стены соскочила большая кошка.

Почему-то этот странный звук испугал Колосова, и, без отчета поддавшись этому чувству, он торопливо схватил Потапа за рукав.

— Что это такое? — произнес Колосов, наклоняясь к самому лицу солдата и пристально всматриваясь в окружающий мрак.

— Не могу знать, ваше благородие, — едва слышно отвечал солдат, и Колосов по тону его голоса почувствовал, что и он почему-то струсил.

— А ну-ка, посвети, — так же тихо произнес Иван Макарович. Потап поднял фонарь высоко над головой, осветив этим себя и стоявшего с ним рядом офицера… В то же мгновенье прямо перед ними, в сгустившемся мраке ярко вспыхнуло короткое пламя, загремел выстрел, за ним следом другой, Иван Макарович почувствовал, как его грудь немного пониже плеча словно что обожгло, он слегка вскрикнул, взмахнул руками и медленно опустился на землю подле распростертого лицом вниз Потапа. Покатившийся по земле фонарь слабо звякнул и погас. В то же мгновенье среди вновь наступившей тишины ночи раздались заунывные, гнусливые звуки, похожие на вой: "Ля-иль-Алла-иль-Алла-Магомет-Рассул Алла", — протяжно провыл чей-то хриплый, торжествующий голос и замер.

Рассветало. Павел Маркович, разбуженный денщиком, сидел в одном белье на диване своего кабинета, куда он впопыхах выбежал из спальни, и с встревоженным видом слушал доклад казачьего урядника, бывшего в ночном патруле.

В эту минуту в комнату торопливой походкой вошел майор Балкашин, живший по соседству.

— Слушай, что это такое! — воскликнул он с порога. — Неужели правда? Я только собирался ложиться спать, прибегает денщик, говорит: подпоручика Колосова убили. Я, знаешь, в первую минуту не поверил. Каким это образом? Кто?

— Ничего еще не известно. Вот он, — Панкратьев показал на урядника, — рассказывает, что под утро на крепостном валу услышал выстрел, поднял тревогу; прибежал патруль и нашел обоих на земле. Денщик убит наповал, а Иван Макарович, как подымали, был жив… Не знаю, как теперь, думаю идти посмотреть.

— И я с вами… А ведь это, пожалуй, абреки? А как вы думаете?

— Весьма возможно. Но ведь дерзость-то какая! В самой слободке, в нескольких шагах от крепостного вала… Давно не было в наших местах ничего подобного.

— Мало ли что не было, а теперь будет. И не то еще будет, помяните мое слово, недаром у них Шамиль-то завелся, он сумеет их разжечь еще получше, чем сам Кази-Мулла. Беда, как опять разгорится "газават" и все племена сомкнутся воедино: такие дела пойдут, упаси Боже.

— Д-да, это так, — раздумчиво произнес Панкратьев. — Опять начинается и Бог весть когда кончится; много крови прольется по линии, а у нас, на беду, большинство постов и крепостиц словно избушки на курьих ножках, баба подолом сметет.

— И не говори! Вот и моя крепость, куда я комендантом назначен, тоже едва стоит. Недаром "Угрюмой" называется.

— Ну, твоя-то еще слава Богу, я ее знаю, там только кое-что поисправить надо да снарядами запастись, и тогда хоть от самого шаха персидского отсиживайся. Кстати, ты когда же идешь? Сегодня?

— Хотел было сегодня и уже все готово, но теперь думаю подождать денек, выждать, что будет.

— Подожди, конечно, — едва дрогнувшим голосом произнес Павел Маркович, — мало ли что… — Он замолчал и, моргнув бровью, начал торопливо одеваться.

Через несколько минут оба старых друга вышли на улицу и торопливым шагом направились в слободку.

Несколько минут оба хранили глубокое молчание.

— Эх, Аркадий Модестович, — первый заговорил Панкратьев, — если бы ты знал, какое это для меня горе. Ведь я его ровно сына любил.

— Знаю, друг, все знаю. Знаю и про думы твои заветные, хотя ты и ничего не говорил, но я догадывался.

— Не говорил потому, что еще ничего не было видно, а зря языком молоть не хотелось… Мне-то он нравился, сильно нравился, и с его стороны, как я замечал, чувство большое было, вся остановка была за моей егозой. Не поймешь ее никак. Иной раз смотришь, как она с ним ласкова, мила да любезна — сердце радуется, а другой раз — просто житья ему от нее не было. Издевается всячески, фыркает, словно бес в нее заберется и колобродит, не сообразишь ничего.

— Молода еще. Это бывает. К тому же и набалована, — добродушно усмехнулся Балкашин.

— Что набалована, то это истинная правда, — вздохнул Панкратьев, — надо бы больше, да некуда. И то подумать: единственный ребенок, как перст. Осталась она у меня, сам ты знаешь, после покойницы жены по седьмому году, вот с тех пор и маюсь с нею, старый да малый.

— Ничего, брат, Аня у тебя умница, к тому же и любящая, с такой дочерью всякие думушки брось, все будет по-хорошему.

— Дай Бог, а все-таки сердце болит… Вот хотя бы теперешнее несчастие взять; подумать только, сердце кровью обливается. Ведь что за парень редкостный, Иван-то наш, ни сучка на человеке, тихий, скромный, из хорошей семьи, достаток кое-какой есть, а сердце прямо золотое… Нарочно такого другого не выдумаешь, и вдруг — пропал ни за понюх табаку. Кабы еще в бою, думается мне, легче бы было. Бой дело святое, на то нас, военных, и Бог создает, а то так, зря, ровно бы фазана охотник, подстрелил его какой-то мерзавец и сам сгинул. Эх, кабы да попался бы он мне в лапы, своими бы руками повесил. Ей-богу, повесил бы.

Квартира, где жил Колосов, состояла из двух комнат и небольшой передней, рядом с которой помещалась кухня. Войдя в нее, Панкратьев и Балкашин увидели перед собой труп Потапа. Он лежал, вытянувшись во всю длину, на ветхой деревянной койке. Голова его была немного запрокинута, а широко открытые остановившиеся глаза как бы уставились в потолок мутным, безжизненным взглядом. Немного выше, над правой бровью, чернело небольшое круглое отверстие от вошедшей в череп пули. Кровь была уже обмыта, и эта небольшая дырочка с посиневшими краями придавала теперь лицу покойника какое-то особенное выражение, не свойственное при жизни. Беззаботное, весело ухмыляющееся, оно сделалось вдруг строгим; широкий нос заострился, скуластые щеки вытянулись, побелевшие губы сложились в скорбную улыбку, и на них легла печать вечного безмолвия. Случилась великая в мире тайна, превращающая живое, мыслящее существо в какую-то груду мяса и костей, стремящихся к разложению. Теплившийся в человеческом теле огонек потух, и с этого момента исчезла разница всей жизни, сами собою рушились преграды, разделявшие глупца от гения, раба от владыки, злодея от праведника… Труп, чей бы он ни был, — только труп, одинаково разлагается и одинаково возбуждает в остающихся в живых чувство невольной робости, омерзения и какой-то скрытой глубоко-глубоко в недрах души враждебности, точно он своим видом мешает живым наслаждаться жизнью, и оттого его так спешат убрать глубоко в землю, с глаз долой.