Елена Ржевская - Ближние подступы

— Ста-арья! — крикнул дядька, задрав голову на тучу, брызнувшую дождем.

Вся добыча его — сплющенный, обгорелый рукомойник да немного грязных тряпок на дне подводы. Так что с той куколкой — цена ей объявлена два с полтиной — он весь тут фронт объездит.

Он поехал по деревне, стоя в длинной подводе, профессионально неразборчиво и зазывно выкрикивая:

— Ста-арья, ба-арья, та-арья!

Выбежавшие из избы две девчоночки бежали за ним, таща чего-то.

— Дядь! Дядь! Едь сюда!

Он погонял, не слыша, все дальше уходя от них вниз по деревне под нахлестывающим дождем.

И скрылось это заблудшее видение прежней жизни: черная лошадь в лазоревом сиянии дуги, сундучок коробейника.

Дневная душа, перекликаясь с ночной, откочевывает, как только засыпаешь, оставляя ворох дня заступившей сменщице. А та, ночная, — субтильней, чувствительней. И мытарит, мытарит…

«Ко всем гражданам.

Все граждане данного района, незаконно взявшие государственное имущество и ценности, а также личные вещи и имущество отдельных граждан в период вторжения немецко-фашистских оккупантов, должны немедленно и не позднее 20 мая 1942 г. возвратить указанное имущество, вещи, ценности их владельцам.

В случае невозвращения виновные будут привлекаться к ответственности по законам военного времени как мародеры и расхитители социалистической собственности.

Нач. РО милиции сержант милиции —

Играла гармонь. Девчата молча танцевали с нашими бойцами. А в перерывах между танцами сбивались в кучку, перешептывались и тихонько всхлипывали от смеха. Гармонь смолкла, и стали расходиться. Ваня-украинец, протанцевавший весь вечер с одной девчоночкой, коротенькой, подвязанной кукушкой (косынкой со скрепленными под подбородком концами), с тугой косицей, подскакивающей по цветастой ситцевой спине между бугорками лопаток, крикнул ей вдогонку: «Это не любовь, что ты — домой и я — домой. А то любовь, что ты — домой и я — с тобой!» — под веселое ржание товарищей.

Бывалый солдат, вспоминает прошлогоднее:

— Я получил задание тягать макеты танков в район города Белый и Холма. Саперы изготовляли из фанеры и дерева макеты танков. Шесть таких танков цепляли тросом за мой танк, и я ети макеты таскал по тридцать — сорок километров по главным дорогам, попадая под обстрел корректировщика «рама», который ужасно фотографировал. На следующий день по етим дорогам валялись листовки: «Русь, тягаешь фанеру. Танки Гудериана под Москвой».

Пистолет в руке — это какое-то особое ощущение. Тут и риск, и тревога, и авантюризм — все в твоей ладони. Хотя еще не довелось ни разу стрелять, не обучена, но с ним упористее. Кажется, в случае чего найдется малое умение распорядиться собой, нажав курок.

— Муж, когда уходил, просил: «Дай, Катя, моим костям спокойно лежать. Не выходи замуж. У тебя такой характер, ты не сможешь сносить». Он, бывало, обувь скинет или ноги вымоет — в дом войдет: «Мне твой труд дороже моего». Таких нет, как он был. — И, помолчав, добавляет мечтательно: — Может, только еще какой один где-нибудь.

Приземистый, крепкий, с трухлявым саквояжем в цепкой руке, идет по деревне, глядя в упор под ноги себе.

Во-первых, странно увидеть исправного, здорового мужчину и не в летах, а не в армейском — в затертом тугом плаще, в темной кепке.

Во-вторых, вроде не бомбят, не обстреливают, а суета, напряжение, беспокойство и сумрак роятся по усадьбам, по избам при его приближении. Кто ж такой?

— Ценный человек, — хмуро пояснил старичок. — Наденет белый халат, и бык ему подчиняется. В штатской одежде не подходи.

Но это одна сторона полезной деятельности ветеринара. Другая связана с запретом по району всякого убоя приплода рогатого скота, овец, свиней, принадлежащего как колхозам, так и лично колхозникам, единоличникам, рабочим и служащим, поскольку большой ущерб нанесен войной общественному животноводству. И теперь этот человек в немалой степени вершитель многих судеб. Случись падеж, или травма, или хворь, или еще какая напасть, мало того горя хозяевам, еще жди, что тебе за это будет, как взглянет ветеринар. Сказано: привлекать к строжайшей ответственности да по нормам военного времени.

Фамилия этого человека — Кабанов, и за его подписью немало скопилось актов в сельсовете, что у нас в избе за дощатой, не дотянутой до потолка перегородкой.

Сегодняшнее появление в деревне Кабанова завершилось следующим актом:

«1942 года 22-го мая.

Составлен акт на предмет вскрытия трупа павшего теленка у Ефимовой Марии Михайловны в присутствии дипутата с/с тов. Антонова В. И., возраста 1 м, пол телочка коковая пала от плохова питания в большом количестве и 2-е несвоевременно заявлено вет. ф. о помощи коковая была б устранена без ущерба. Было заявлено предсмертно посредством уколов и вправления грыжи теленок жил 3 дня. Но так было сращение пятли кишки с соединительной оболочкой и воспаления брюшины дело безнадежное…»

«23.5.42. В течение ночи редкий арт. — минометный огонь и ружейно-пулеметная перестрелка».

Секретарь сельсовета — миловидная Тося. Работа чистая, не тяжелая. За то свекровь ругает ее «дворянка». И едко так о ней: «Тоська, водворянившись, сидит-посиживает на заду, хоть ты что».

— Православные! Навались! — крикнул доброхот боец, помогавший толкать застрявшую машину. — И начальники тож!

К секретарю сельсовета Тосе поступают справки о смерти человека. Вот одна из них. Выдана непосредственно самому… покойнику:

«Справка. Дана настоящая Васильеву Егору Васильевичу, что он действительно болел крупозным воспалением легких с 26.111.42 по 4/IV.42 года и лечился в Морьинской амбулатории, у м/ф Быковой.

Скончался 4/IV. 42 13 час.

К чему заверяю

м/ф Морьинского пункта М/ф Быкова 4/IV. 42 г.».

Вот так, не мудрствуя и безо всяких там церемоний. «Акт о смерти Загораевой Прасковьи Ивановны в возрасте 75 лет», «от преклонных лет померла. Со стороны издевательств не было. В чем и расписуемся Семенова, Макарова, Романова».

Наша листовка, рифмованная:

«Deutsche Soldaten,Lasst Euch raten.Ruft den Russen zuaus der Weite:„Sdajus, Towarisch,Ne strelajte!“»

«Немецкие солдаты,советуем вам.Кричите русским издалека:„Сдаюсь, товарищ, не стреляйте!“»

— Ишь как ласково напели, — сказал старшина, слушая непонятные немецкие слова. — А ты, — сказал мне, — лучше гаркни им в рупор: «А ну отъерзывай!»

Наша армейская:

По дорогам глинистым, по лугам Тверцы,По полям калининским проходят бойцы.Эх, полки стрелковые — храбрецы в полках,Автоматы новые в молодых руках.

Мы полками вклинимся в линии врагаИ вернем калининцам Волги берега.

Как животворно начало лета. Особенно после такой тяжелой зимы. Кажется, все предвещает только хорошее. И каждый день по-особому полнокровен. При всем том это — день войны.

Глава вторая

Лето

Перевожу немецкие статьи, обращенные к солдатам: «На то была воля провидения… Чувство дружбы создает единство нации», «Любой немец по своим биологическим данным неизмеримо выше любого другого…»

И секретный циркуляр хозяйственного штаба германского командования на Востоке:

«1… Немецкие квалифицированные рабочие должны работать в военной промышленности; они не должны копать землю и разбивать камни, для этого существует русский».

— Кто жить не умел, того помирать не научишь, — говорит о немцах женщина, выбравшаяся из Ржева с детьми и примостившаяся у людей здесь, в деревне. — Немцы ужасные трусы. Сидят обедают, или вечером бомбят — под стол прячутся. Даже смешно. «Матка, ляхен? Дом капут, матка тод!» Мол, чего смеешься, дом капут и саму убьют. А я: жарче! жарче! — призываю.

Она же о своем меньшом, который бессменно на руках у нее:

— Как старичок был. Изнеможенный скелет. Здесь так хорошо его подняли, так помогали, хоть у самих такая нехватка.

— У меня в дому немецкий начальник стоял. Ну и привели раз беглого нашего солдата. Из плена бежал. Схватили. Спрашивают: кто такой, как сумел убечь? А он отвечает не поймешь что. Немец ему по-своему: не сяки, мол, говори реже! А он сякет, он сякет, мне и то не понять. А прислушалась, слышу, так ведь он же по-нашему, по-матерному чешет.

Старосте грозили: «Шкура ты едтакая! Ну где-нибудь тебя расхлопают!»

Но неизвестно, не то успел уйти с немцами, не то схвачен.

— Он перед самой войной был забранный. Ему никак три статьи было.

— Хитер мужик. Только себе любил, а людей жал.