Сергей Герман - Штрафная мразь

Она смотрела на стоявших людей равнодушно и без всякого беспокойства, всего лишь как на досадную помеху.

Крысы в лагере были везде. Ночью они бегали по бараку.

Пищали и царапались под досками пола. Грызли всё, что встречалось на их пути — запрятанный на нарах хлеб, сапоги, мыло.

Лученков сделал попытку вспомнить, какой сегодня день, и не сразу, с усилием сообразил, что начало октября.

Счет дням недели он вел исправно, привычно ощущая суточный ход времени, а вот числа…

Какая разница, если впереди всё равно ещё почти десятилетний срок.

Кто — то обронил в тишине:

— Бля буду, прокурор где-то умер!

Капитан переждал некоторое волнение в рядах заключённых.

— Долго агитировать я не буду. Некогда! Родина-мать в опасности!

При этом голос капитана сорвался и захрипел как труба.

Заключённые слушали его с каменной серьезностью, ничем не выдавая своих чувств. Многолетняя привычка нахождения в условиях несвободы рождали стойкое равнодушие и иммунитет ко всякого рода высоким словам и красивым призывам.

Агитировать и призывать заключенного к подвигу во имя Отчизны и большевистской партии — напрасный труд.

Все это знают. Всколыхнуть и заинтересовать массу заключённых можно лишь перспективой материальных благ или поблажек. В этом и состоит разница между удачной или неудачной речью.

— Фашисты топчут нашу землю! Убивают, жгут, насилуют ваших сестёр и матерей! Красной Армии нужны бойцы… Много бойцов.

— Это как, гражданин начальник? Под охраной в бой идти! — раздался чей-то крик из середины строя.

— Нет, — отрезал капитан. — Все кто захочет воевать против врага, будут немедленно амнистированы и направлены на фронт. Воевать будут в составе штрафных рот. В случае ранения, совершения героического поступка или по отбытии срока судимость с них снимается вместе с неотбытым сроком!

— А если убьют?

— Если убьют, то погибнешь героем, а не будешь медленно гнить всю оставшуюся жизнь.

По рядам заключённых рябью пробежал шум. Кто — то крикнул:

— А фигуру дадут? Или с кайлом в бой идти?

Зэки засмеялись.

— А ну прекратить разговоры! — Капитан, поправил на боку планшетку.

— Кто меня услышал, кто хочет защищать свою Родину и добиться освобождения, выйти из строя!

Сначала несмело, затем всё увереннее зэки стали выходить из строя.

Помбригадира, шевеля что-то губами, постарался затеряться в середине строя.

Никифор Гулыга, парень лет тридцати, одетый в лагерную телогрейку, тщательно подогнанную по фигуре, и в модной вольной кепке, стоял, упрятав руки в карманы. Оскалился своей, точно прилипшей к лицу, бурой от загара улыбкой.

— Я, наверное, тоже пойду, повоюю! Надоело сидеть. Жиром заплывать стал. Простите меня воры!

Следом двинулся Лученков.

Перед Гулыгой вильнул задом бывший комсорг алюминиевого завода в Запорожье, посаженный за троцкистскую деятельность.

Вор пнул его в копчик.

— Родина в услугах педерастов и врагов народа не нуждается! Ну-ка дай дорогу.

За ним двинулись ещё несколько зэков. Метался и мучился в раздумьях коровий вор Швыдченко.

Рослый багроволицый старшина скептически и насмешливо оглядел желающих повоевать.

— Ну, шо-ооо!.. Комсомольцы-добровольцы! Вольно! Всем на корточки!

У приземистого штабного барака пришлось ждать. Штаб под хорошей, железной крышей. На зарешеченных окнах ситцевые занавесочки. Дверь, обитая войлоком. Широкие шляпки гвоздей блестят.

Заключённые сидели на корточках, по четыре в ряд.

Будущих штрафников по одному запускали в канцелярию, опрашивали, сличая ответы с личными делами. Записывали татуировки, приметы. Браковали только явных инвалидов или тех, кому уже исполнилось 50 лет. Всех, кто прошёл комиссию загоняли в транзитку, рядом за проволоку.

Подошла очередь Лученкова. Он перекрестился дрогнувшей рукой: «Пусть будет всё, не так, как будет… Пусть будет всё, как я хочу! Хочу на волю!».

Поднялся, стараясь не спешить подошёл к приоткрытой двери штабного барака, у которой стоял сонный охранник с винтовкой на плече. Внутри оказался длинный серый коридор, с дощатым полом. По обе стороны — двери с табличками.

За ближней дверью стрекотала машинка. Нужно было постучаться, войти, сорвать шапку и отрапортовать.

Лученков приоткрыл дверь канцелярии сразу же попал в перегороженный деревянным барьером кабинет.

Барьер ограждения вытерт локтями, за ним заляпанный чернилами стол, какие-то шкафы с картонными папками, кипы бумаг, формуляры заключенных.

На окне решётка. И ничего больше. Стены тоже голые, без лозунгов.

За столом сидел лейтенант в коверкотовой гимнастерке. У него было красное, недовольное лицо, с какими то тусклыми, безразличными глазами. Напротив расположилась машинистка из вольняшек и сержант с какой-то замусоленной тетрадью на коленях.

Лейтенант, молча, смотрел на вошедшего. Тот сдёрнул с головы шапку, доложил скороговоркой:

— Заключённый Лученков Энгельс Иванович, одна тысяча двадцать четвёртого года…. Статья… Срок — 10 лет… Начало срока… Конец срока….

Сержант полистал тетрадку. Медленно провёл толстым пальцем с траурной каёмкой под ногтем по неровной строчке. Потом встал, достал с полки серую картонную папку. Раскрыл и положил перед лейтенантом. На первой странице была приклеена, какая-то мутная фотография, засиженная мухами.

— Так, Лученков. — Лейтенант сурово глянул на Глеба, потом на фото, сличая. — Разбой средь бела дня. Штопорила — десять лет… Пиши — три месяца штрафной.

Машинистка выбила на клавишах длинную дробь.

— Лученков… Чего встал? Следующий.

Глеб сделал шаг за дверь, где ожидал другой заключённый с добродушным, приветливым лицом и честными глазами, какие могли быть только у жулика. На левом верхнем зубе блестела коронка — фикса.

Конвоир с винтовкой стряхнул сон, пошевелив плечом, приказал:

— Живей, мерин!

Лицо зэка покраснело. Приветливость сменилась злой гримасой, ответил грубо:

— Мерин твой папа! А ты его жопа!

— Шо-ооо?! — заревел охранник цапая винтовку и хватая воздух широко распахнутым ртом. — Шо ты казав?!

Конвоир был родом с Житомира и страдал хохлацкой упёртостью.

На шум выскочил сержант. Спросил строго:

— Что у тебя, Мельничук?

— Та ось же, товарищ сержант, ображае на бойовому посту!

— Фамилия, статья?! — похолодел лицом и голосом сержант.

— Временно изолированный боец-доброволец Красной Армии Клепиков!

Что же это такое происходит, товарищ сержант. Великий Сталин учит нас, что надо думать о живом человеке, а это падло мне ружьём грозит!

Судя по всему парень был мастером партийной риторики и хорошо знал работы Сталина.

Сержант постоял, молча, осмысливая услышанное.

— Ты не особо вольничай, Мельничук. Это уже не наш элемент, а без пяти минут боец Красной армии.

Охранник рукавом шинели вытер с лица пот.

— Винен, товарищ сержант!

— Социалистическая законность обязательна для всех и угрожать оружием военнослужащему Красной армии никак нельзя! Смотри мне!

Развернувшись сержант скрылся в кабинете.

Клепиков подмигнул Лученкову.

«Ну как я его сделал»?

Повернулся к охраннику.

— Чего торчишь как прыщ на залупе? Не слыхал, что товарищ сержант приказал? А ну спрячь плётку, пока товарищу надзорному прокурору не пожаловался!

— Який він тобі товариш, воша тюремна?!

— Сейчас узнаешь! — Довольный Клепиков шагнул за дверь.

Через минуту выскочил обратно с просветлённым лицом. На нём была печать прежнего нахальства отпетого жулика.

Весело оскалился караульному:

— Смирно! Как стоишь перед бойцом Красной армии, рожа мусорская? Забыл о том, что товарищ Сталин сказал? Незаменимых у нас нет. Я уже договорился! Пойдёшь, в рот меня толкать, завтра улицу мести, а я вместо тебя вертухаем!

Пока караульный осмысливая сказанное хлопал глазами, Клёпа испарился.

Новое построение объявили часа через полтора.

Начальственный тенорок распоряжался:

— Всем сдать казённое имущество. Одеяла, простыни — не тащить… У кого вторые сапоги или ботинки — забрать! Ножи, финки, заточки — изъять! Все сидора проверить!

Прямо перед вахтой начался шмон.

Конвойные перебирали вещи, забирали то, что им нравилось. Будущие штрафники кто матерился, кто жалобно упрашивал…

— Да мы же на фронт, имейте совесть…

— Шо-ооо?.. У нас здесь тоже свой фронт!

— Вы что творите суки рваные!? Последнее забираете!

— Молчи, падло! Там тебя оденут.

— Ага! Оденут и обуют. Немец скоро всем деревянный бушлат приготовит.

Выкрики. — Матерщина. — Лай собак. Арестанты переговариваются вполголоса.

— Вот суки! Наверное и с мёртвых исподнее снимать будут!