Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

После смерти Фрица я изменился, стал апатичнее. С каким-то отупением смотрю вдаль, но не вижу, что там происходит. Я словно сплю с открытыми глазами. Может, скоро я очнусь.

Охота наступать пропала, вернее, наступать в этом месте.

Война ждать не может. Ей нужна свежая кровь. Вчерашние жертвы не в счёт. Вперёд, вперёд! Мы отдыхаем, настала очередь других платить кровью за наши успехи.

Там, в Берлине, ждут наших побед. Вот-вот – и мы будем ликовать, черпая касками волжскую воду и поливая ею друг друга.

Когда это произойдёт: завтра, а может, послезавтра. Ещё день или два мы можем потерпеть, но не больше. Я шепчу про себя молитву и повторяю:

– Спаси и сохрани!

Надеюсь, он слышит меня. Я уверен, меня он слышит. Раз я ещё жив.

– Господи!

И мои слова, устремлённые к небу, теряются между небом и землёй. Но мне всё равно становится легче. И я улыбаюсь, вспоминая мать и отца.

Судя по времени, они сидят за столом и разговаривают обо мне. Но в Берлине другое время, там оно течёт неторопливо, а здесь мы умираем, едва успев проснуться, и хорошо, если успеваем позавтракать.

Нас меняют. Мы возвращаемся к себе.

Ханс Ансорг бродит по расположению с перебинтованной рукой. Пирожок, осмотрев его рану, сказал, что она недостаточно серьёзна, чтобы отправить его в госпиталь, а про Германию и говорить не приходится. Эти слова убивают его надежду.

Он выходит из конуры Пирожка и, прислонившись к стенке окопа, плачет.

Мне его немного жаль, но, как ему помочь, я не знаю. Целый день он ходит потерянный, и слёзы в его глазах не просыхают. Он пытается поговорить со мной. Что я могу? Только посочувствовать.

Под утро раздался выстрел. На войне тишины не бывает. И странно, если не стреляют с нашей или с русской стороны.

Но этот выстрел был особенным. Мне даже показалось, что он прозвучал у меня над ухом. Я открыл глаза, пытаясь понять, что это было. И грустный голос кого-то из пополнения произнёс:

– Вот те на.

Взвод столпился вокруг лежащего на земле Ханса и молчал, не зная, что делать. Так бы и стояли как истуканы, но примчался Пирожок.

Сначала он матерился, не чувствуя ни капли вины в случившемся. Потом приказал убрать труп и очистить стенку окопа от свернувшейся крови.

И только после этого сказал, что самоубийство – трусость в такой момент, когда армия напрягает все силы, чтобы сломить русских. Но не сказал главного, о чем были его мысли: что это первое происшествие во взводе, и оно отразится на его репутации, и не в лучшую сторону. В его взводе ЧП. Это несмываемое пятно на нём.

Поэтому уговаривать представить это как работу русского снайпера долго не пришлось, хотя обманывать вышестоящее начальство он не сразу решился.

А начальству представить дело так, как доложил Пирожок, было выгодней: меньше шума, меньше бумаг. А солдаты гибнут каждый день, на то они и солдаты.

Если о каждом сожалеть, никакого сердца не хватит. Раз дело приняло такой оборот.

Пирожок успокоился, залез в свою конуру и не вылезал до самого ужина. Земля со ссохшейся кровью счищена со стенки окопа и выброшена за бруствер, труп передали похоронной команде.

– Кто его так? – спросили они.

– Снайпер…

Они покачали головами, но ничего больше не сказали. Видно, не он первый.

Через неделю мы придём навестить тебя, Ханс.

Конечно, то, что ты сделал, – грех. Но война – это огромный грех. Да простит тебя господь и всех нас.

Пирожок

Дверь со скрипом распахивается. Дитер Бирц стоит на пороге и с презрением смотрит на всех, обернувшихся на этот звук. Секунду он стоит в дверях и быстро идёт по окопу, все, вжимаясь, уступают ему дорогу.

Окоп узкий, протискиваться можно только боком. Малюсенькая задержка, и поток ругательств льётся на голову зазевавшегося. Сегодня это Жаннес Моранка. Он молчит. Стоит возразить, и крик будет стоять до обеда.

Чем быстрей взводный пробежит по окопам, тем быстрей уберётся в свой блиндаж и закроет за собой низкую сосновую дверь с маленьким окошком. Через него проникает свет в его нору. Дверь он всюду таскает за собой. Она проехала половину России. Сколько раз мы её устанавливали и снимали.

– Это его недвижимость, – посмеиваются одни.

– Он её с собой в гроб возьмёт, – шутят другие.

Сегодня он как никогда зол. Бугристое, как ни у кого другого, лицо, будто по нему всю ночь ездили танки, готово взорваться. Трёх человек нет. С кем он будет воевать?

С сопляками, которые вчера прибыли. Мало того, что они плохо обучены, они никоим образом духовно не готовы к войне, они не представляют тех трудностей, которые узнают на собственной шкуре завтра. Если доживут до этого завтра.

Вспоминаю, как когда-то и нам хотелось быстрее попасть на передовую. Мы были уверены, что мы, только мы перевернём мир.

Теперь, спустя три недели непрерывных боев, уже никто из нас не мечтает о подвигах и героизме. Наоборот, мы хотим как можно быстрее вырваться из этого пекла.

Не так мы представляли себе войну. Теперь, понюхав пороху, мы знаем, что такое жаркий огонь и потери боевых товарищей.

Там, наверху в штабах, считают совсем наоборот. Что все солдаты одинаковы. Если бы это было так. С кем, с кем воевать бок о бок? С тем, кто вчера после ужина, поглаживая полный живот, не к месту вякнул:

– На фронте не так уж плохо.

– Милый, – хочется крикнуть мне, – ты здесь второй день, а я уже второй год. Война в России – это война. И ты скоро это поймешь. Если останешься жив. На нашем кладбище ещё много места. И хорошо, если твоё будет пустовать.

Но я ошибся, шальная пуля попала тебе в шею. Кровь бьёт фонтаном. Я зажимаю рану, я весь в крови. Ты бьёшься, как рыба, попавшая на крючок, и машешь руками, как будто разгоняешь ветер.

Я оглядываюсь. Я ищу взглядом, кто придет на помощь. Но все смотрят на происходящее, как на ленту кинохроники. И вот ты затихаешь, я ничем не смог тебе помочь.

Все столпились вокруг и безучастно смотрят на нас. Так, словно их это не касается. Я опускаю тебя на землю.

Прибегает Пирожок, кто-то уже доложил ему о случившемся. Он смотрит на новичка, уже отошедшего в мир иной, на меня, так словно я виноват в его гибели. Кровь на моей форме еще не