Когда труба зовет - Олег Константинович Селянкин

и дальше играли бы в молчанки, да собрание опять подошло. Выступил на нем один из наших и говорит, что есть еще трудные люди и у нас на корабле, что их воспитывать и воспитывать надо, чтобы хотя бы к дверям коммунистического общества подпустить. Фамилию не называет, а мы знаем, в чей огород камень брошен. Тут и подымается Иван, басит: «Кочеты у нас в деревне завсегда друг за другом одно и то же орут. А мы-то люди. Зачем перепевать? Шум один... Я с народом согласный». Сказал это, и сел. И тихо так в кубрике стало — сравнить не знаю с чем. Сижу и думаю: «Вот уел, так уел, черт таежный!»　

Матросы молчали, молчали да как грохнут хохотом. Только Иван и не смеялся...　

Теперь уж и вовсе стали звать его Трудным. Теперь, конечно, в том смысле, что не сразу его разгадаешь... А вскоре в комсомол стал вступать Трудный. Вылез из угла, встал посреди кубрика, голову на грудь валит, чтобы о бимсы не стукнуться. Ну, думаем, сейчас ты заговоришь: биографию-то за тебя кто рассказывать будет?.. Только и узнали, что жил где-то на севере Урала, охотником был... Приняли его, конечно. Уж больно он к тому времени полюбился.　

Прошло еще несколько лет, пора Ивану демобилизоваться. Приказ уже соответствующий зачитан, народ чемоданы покупает, а Иван к командиру: «Прошу демобилизовать в последнюю очередь». Тот спрашивает: «Почему? Замечаний у вас нет, домой можете одним из первых отправиться». «Не готов я к демобилизации», — отвечает Иван.　

Бился, бился командир и рукой махнул: нешто эту глыбу прошибешь простым словом?　

Осенние месяцы, сами знаете, хлопоты сплошные: учения разные, старички уходят, молодняк обучать надо да и зима не за горами. Короче говоря, забыли про Лукашина. Сам напомнил о себе. Опять приходит к командиру и докладывает: «Свои механизмы, товарищ командир, я перебрал и отремонтировал. Теперь года полтора их вскрывать не надо. Так и передайте сменщику, который заместо меня будет».　

Каков, а? Молчком большущее дело провернул! Другие в это время о доме слюнки пускали, а он о корабле думал!　

Командир, разумеется, пожимает его руку и так, с подходцем, крючок закидывает: «Спасибо, товарищ Лукашин, от лица службы спасибо. А не жаль вам расставаться с кораблем? Нам, например, жаль, что вы уходите». Иван, как рассказывал вестовой, кровью налился, достал из кармана бумагу, протянул ее командиру и сказал: «Если оставите, то тятя разрешил». Оказывается, этот детинушка домой бате письмо написал, в котором спрашивал, можно ли ему здесь, у нас, остаться!.. Оставили его, конечно, с радостью оставили...　

В канале плещется рыба. На кораблях бьют склянки, и звук потревоженной меди плывет над сонной водой. Солнце уже легло нижним краем на воду и окончательно подпалило ее по кромке горизонта.　

Все точно так, как было и в дни моей молодости. Время не коснулось, не состарило, не лишило силы то, что мне по-прежнему дорого...　

Мичман курит молча, торопливо. А я смотрю на его лицо и думаю о том, что этот человек нашел свое место в жизни. Раз навсегда нашел. И не вырвать человека с этого места: крепкие у него корни и глубоко ушли.　

Только не слишком ли он самоуверен? Придет ли к нему Лукашин?　

Если судить по рассказу, тот человек гордый. Да и мичман теперь не его начальник.　

— Ползет каракатица,— прошептал мичман и уселся поудобнее.　

Я посмотрел в сторону тральщика. От него шел главный старшина. Большой и громоздкий, как когда-то наш Ксенофонтыч, он шел решительно, но на лице его не было радости. Я понял, что учителю и ученику лучше побеседовать наедине, попрощался с мичманом и ушел. Не к себе в номер гостиницы, а на улицы этого небольшого городка, где каждый второй — военный моряк. Шел аллеей каштанов, шел мимо влюбленных парочек, что шептались на скамеечках. Шептались доверчиво и нежно, как это умеет только счастливая молодость. Я завидовал их счастью: ведь мы в их годы уже воевали, в их годы мы уже познали близость смерти.　

Что ж, каждому свое.　

Хотя, почему каждому свое? Не только свое, но и наше счастье — настоящее, большое и несостоявшееся счастье многих павших — пусть вбирают они в себя без остатка. Ведь жизнь так прекрасна!　

Это мы, те, кто воевал, очень хорошо прочувствовали.　

Может быть, другими словами, но об этом я думал, проходя аллеей каштанов, торопясь и не желая покинуть владения влюбленных. И солнце не хотело покидать их. Оно все еще цеплялось за зыбкий горизонт и его лучи заливали золотом распахнутые окна, ласково перебирали густую листву каштанов.