Сергей Герман - Штрафная мразь

Тогда немец что — то недовольно ворча себе под нос вытащил из — за котла с кашей крышку от армейского котелка. Бросил в неё половину половника голубоватой каши. По поверхности растеклось пятнышко растаявшего масла.

Внезапно раздался звук свистка. На опушке леса начали строиться солдаты.

Немцы привычно строились в колонну по три, их набралось тут человек тридцать — в форменных немецких шинелях и пилотках, а также в советских белых полушубках.

Вся группа уже застыла в строю, подчиняясь команде офицера, который, скомандовав, замер, на немецкий манер выставив в стороны локти.

— Смирно!

Чтобы не отсвечивать на глазах у немцев, Лученков отошёл в сторону. Достал из кармана ватных штанов ложку с заточенным черенком.

Вяло начал есть. Тут же вспомнил вчерашний день. Подумал о том, что ждет его впереди…

В мыслях его была путаница, так же как и в чувствах, радость спасения чем-то омрачалась, но он еще не мог толком понять чем. Опять заявило о себе примолкшее было, но упрямое желание дать деру, прорваться в лес. Сдерживала мысль, Куда?

Солдаты в строю встрепенулись и снова замерли.

Внезапно он увидел, что какой то солдат, пальцем указал в его сторону и Лученков от неловкости передернув плечом, шагнул в сторону, чтобы скрыться за деревом.

Старший повел свирепым взглядом старого вояки, пока не наткнулся на него, что-то крикнул.

Лученков не понял или не расслышал его и стоял, не зная, куда податься.

Немец опять что-то прокричал Лученкову.

«Постой, это ведь он меня зовёт? — догадался Лученков. — Это что?.. Я должен встать в строй вместе с немцами?.. Его обдало жаркой волной не то, стыда, не то омерзения и неприятное чувство презрения к самому себе ворохнулось где-то в груди. Кто — то из немцев крикнул по русски:

— Тебе что? Особое приглашение надо? Бегом в строй!

Лученков на минуту смешался. Однако размышлять было некогда, он быстренько отставил в сторону недоеденную кашу и дохромал до конца шеренги. Стал рядом с каким-то высоким, худым немцем со стальной каской на голове.

Лученков огляделся по сторонам, Байкова и Вакулы не было.

— Шагом марш!

И это было обыкновенно и привычно. Лученков бездумно шагнул в такт с другими, и, если бы не пустые руки без привычного оружия, которые неизвестно куда было девать, можно было бы подумать, что он снова в строю штрафников, среди своих.

Били подметки его кирзачей по мёрзлой земле, и выражение неопределенности не сходило с его лица с его лица. Он посматривал на белые, потрескавшиеся носы кирзачей, как будто желая увидеть на них ответ на свои вопросы.

Поскрипывал снег на дороге, все шагали по строевому в ногу. Рядом по узкому тротуару шел старший — крутоплечий, мордатый фельдфебель в туго подпоясанной немецкой шинели. На его животе висела прицепленная на немецкий манер потертая кожаная кобура.

Рана в ноге стала нестерпимо печь. И тут Лученкова, словно обухом по голове, оглушила неожиданная в такую минуту мысль: бежать никуда. Из этого строя дороги к своим уже не было.

Он сбился с ноги, испуганно засеменил, захромал, пропуская шаг, но снова попал не в ногу.

— Ты что? — пренебрежительно скосил на него глаза сосед.

— Ничего.

— Чего тогда как первый раз замужем!

Лученков промолчал.

«С вохрой спелся, сам вохрой стал». — Вспомнил он присказку Гулыги.

Да, возврата к прежней жизни теперь уже нет. Он уже понимал, что с каждым шагом, с каждой минутой он всё дальше и дальше отдаляется от своей прежней жизни. Там он всем враг. И, видно, самому себе тоже.

Растерянный и озадаченный, он не мог толком понять, как это произошло и кто в том повинен. Немцы? Война? Оперуполномоченный Мотовилов? Кто?..

Или в самом деле, в чем он был виноват сам? Может быть струсил в бою? Кого то предал?

Они вошли в село. На просторном дворе их остановили, по команде всех враз повернули к крыльцу. Там уже стояли двое в немецкой форме, офицер и переводчик. Старший доложил о прибытии, и офицер придирчивым взглядом окинул колонну. Потом что-то сказал переводчику.

— Вольно! Перекур, — сказал тот, нащупывая глазами Лученкова — Ты новенький, зайдешь к господину офицеру.

— Есть! — сжавшись от чего-то неизбежного, что вплотную подступило к нему, промолвил Лученков.

Строй распался. Солдаты во дворе загалдели, затолкались, беззлобно поругиваясь, принялись закуривать, в воздухе потянуло сладким дымком сигарет.

На крыльцо вышел солдат, крикнул.

— Новенький! Кто новенький? К господину обер — лейтенанту.

Лученков высморкался, машинально проверил застёгнута ли верхняя пуговица. Наверно, ничего уже не поделаешь — такова судьба. Коварная судьба заплутавшего на войне человека. Не в состоянии что-либо придумать сейчас, стараясь совладать с рассеянностью, поднялся на крыльцо. Перед ним отвисшая на петлях дверь деревенской избы, из тонкого, не крашенного теса. Потоптался, постучал осторожно каблуками сапог, в зыблющиеся половицы крыльца, подбадриваясь…

Рванул скрипучую дверь, боком мимо часового протиснулся в проём двери.

Дверь, скрипнув, захлопнулась за его спиной.

Лученков шагнул на выскобленные доски пола большой комнаты. В лицо ударило жаром накаленной железной печки. Слегка попахивало дымком.

Он остановился посреди комнаты, глядя перед собой прямым немигающим взглядом.

На застланном скатертью столе лежали бумаги. Рядом мерцала керосиновая лампа с закопченным стеклом. Переводчик в серо — зелёном мундире с узкими серебряными погончиками подскочил к офицеру и стал ему что-то торопливо говорить, кивая в сторону Лученкова. Пока они переговаривались, Лученков осмотрелся.

Сквозь заиндевевшее окошко в комнату проникал слабый свет пасмурного дня. Вместе с огоньком в лампе он скудно освещал переднюю стену избы, с наклеенным на неё плакатом, на котором был изображён стоящий среди разрывов солдат вермахта, с двумя гранатами — колотушками за поясом. Под плакатом шла длинная надпись на немецком языке.

«So wie wir kДmpfen. Arbeite Du fЭr den Sieg!»

От набегающих мыслей на душе становилось все тягостнее.

Пока переводчик о чем-то говорил, высокий блондинистый обер — лейтенант, перебирал на столе бумаги. Потом начальственным тоном произнес длинную фразу. Переводчик сразу взглянул на Лученкова, и тот догадался, что речь шла о нем.

После этого офицер что — то бросил резким, недовольным голосом, и, не взглянув на Лученкова вышел. Сквозь стекло Глеб увидел его плечо с погоном, фуражку с высокой тульей.

На верхушку разлапистой ёлки сел крупный ворон, нахохлился, присмотрелся к снующим внизу людям, каркнул сердито и перелетел на сосну поближе к окну.

Лученков равнодушно подумал, видеть кричащего ворона — к чьей-то близкой смерти.

Как только дверь за офицером захлопнулась, переводчик встал из — за стола и подошел к Глебу.

Заложил руки за спину, наклонил голову набок, несколько минут разглядывал его лицо.

— Славно. Славно! Так вот ты какой, советский солдат! Прости, не помню твоей фамилии.

Лученков назвался:

— Боец — переменник отдельной штрафной роты, рядовой Лученков.

Ожидая, что будет дальше, взглянул на переводчика.

— Ну что, Лученков, поговорим? — спросил тот.

Вынул из кармана блестящий портсигар. Быстро закурил. Сказал:

— Садись! Или как говорят у вас, у штрафников, присаживайся!

Протянул портсигар Глебу.

— Куришь?

Переводчик вернулся за стол, сел закинув нога на ногу. Пустил к потолку тонкую струйку дыма.

Его движения, шаги, жесты — все было быстрое, подвижное; но в быстроте этой не было никакой суеты или беспокойства. Наоборот, была какая то отточенность движений, как у хорошего актёра.

— Можешь называть меня, Георгий Николаевич. Думаю, что мы с тобой сговоримся. Ты уже наверное понял, что немцы не звери. Они с сочувствием относятся к тем, кто пострадал от советской власти и уважают храбрых солдат.

Лученков молчал.

— Не веришь? — сдержанно упрекнул переводчик. — И правильно делаешь. Когда я был на твоём месте, то тоже не верил. Но жизнь показала, что верить немцам можно. Их искренне заботит вопрос, что будет с Россией после войны.

Лученков недоверчиво хмыкнул.

— Ну вот, опять сомнения… — Огорчённо проговорил переводчик. — А зачем же тогда по твоему создаётся Русская освободительная армия? И командовать ею назначен не какой — нибудь там недорезанный буржуй или грузин, как Сталин, а настоящий русский генерал, Андрей Андреевич Власов.

Переводчик стряхнул с сигаретки пепел в фарфоровую тарелочку, стоящую на столе, и продолжил:

— Скоро немецкая армия пойдёт в наступление, и Сталину будет капут.

— А потом? Что потом? — Спросил Лученков. Переводчик помолчал. Было слышно как во дворе переговаривались солдаты, хлопали дверцы в кабинах машин, где-то вдали ахнули два взрыва.