Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

– Давно идёте?

– С неделю, – ответил за Ивана Григорий.

Повар покачал головой и спросил, трогая поварёшку:

– Может, ещё?

Но и первый раз хоть и по приказу положенной каши оказалось достаточно, добавки не потребовалось.

А Иван кивнул в сторону куда-то подевавшегося офицера и спросил:

– А это кто?

– Комбат, – наклонившись к Ивану, тихо сказал повар, помешивая поварёшкой кашу.

Капитан появился неожиданно, когда ложки выскребали последнею кашку со дна котелков. Подошел к Ивану и, глядя на его звезду, сказал:

– С комполка решил. Все остаётесь. Во второй роте, у меня.

Иван быстро поднялся, хотел возразить, но понял, что всё решено, и промолчал. А с другой стороны, он хоть по-человечески отнёсся. Поэтому смотрел на капитана и ждал разъяснений.

А комбат, слегка повернув голову, сказал стоявшему за спиной ординарцу:

– Проводи народ.

– Куда? – поинтересовался тот.

– Куда, куда, к Митричу, – слегка раздосадовано приказал батальонный.

– Есть, – чётко, по-уставному козырнул рядовой.

И махнув рукой, призывая идти за ним, пошел вперёд, крикнув на ходу:

– Айда!

Митрич

Все попрощались с поваром и пошли за провожатым. Долго идти не пришлось. Ординарец остановился на краю окопа и крикнул:

– Митрич, принимай пополнение.

Митрич оказался маленьким сухим мужиком в годах. С интересом посмотрел на пришедших и спросил:

– Больные, раненые есть?

И получив отрицательный ответ, сказал:

– Отдыхайте пока. Завтра посмотрим. Хорошо, к ужину поспели.

На что Иван ответил:

– Да мы только что.

– Ну, и добре.

Приставать с расспросами не стал, а развёл руками и добавил:

– Располагайтесь, хлопцы, места всем хватит.

Места было много, а людей мало, так что пристроились все. А Иван сказал со слабой надеждой:

– Хорошо бы помыться.

Митрич посмотрел на носки своих сапог и сказал с грустью:

– Воды-то где взять?

И, подняв глаза на Ивана, добавил:

– Воды нема, хлопче. Только на питьё. Сам видишь – сушь кругом.

Иван почесал затылок. А Митрич спросил:

– Что, сильно грызёт?

– Да терпимо.

– Вша, она, зараза, голодного и слабого любит. Как немец напал, так и пошла исть.

Но тут принесли ужин, и разговор сошел на нет.

А после ужина, когда свечерело, легли спать не спать, просто поваляться, при этом скинув сапоги, чтоб ноги, прошедшие несчитанные, да и, наверное, немалые километры, отдохнули.

И никто не беспокоил, не тревожил. Даже немцы угомонились. И наступила не тишина, а, скорей, затишье.

И Григорий, и Иван, и Евсей, последние оставшиеся от взвода, смотрели на звёзды, и каждый думал о своём. А о чем может солдат думать, когда сытый и расслабленный, обосновавшийся на новом месте забывает о войне, о чём он может думать – только о доме.

А утром пришёл батальонный, привёл в потёртой шинели капитана и сказал:

– Принимай, Митрич, начальство привёл.

Митрич, понимая, что ему с новым ротным жить, подошел и отрапортовал по-уставному:

– Рота в количестве сорока семи человек, больных и отсутствующих нет.

Батальонный пошел дальше, обронив фразу:

– Ну, вы тут сами.

И продолжил совершать утренний обход.

Новый ротный посмотрел на щетинистое лицо Митрича и спросил:

– Как вас зовут, товарищ лейтенант?

– Захар Дмитриевич.

– А что, Захар Дмитриевич, воды что, совсем нет?

– Только на еду.

– А побриться? – новый ротный провёл ладонью по шершавому подбородку.

Митрич вздохнул, сглотнул слюну и сказал с горестью:

– Эт можно.

Кивнул и боец, до этого наблюдавший за их разговором; сорвавшись с места, исчез в ложбине. Через некоторое время вернулся с наполовину наполненным котелком.

– Откуда? – поинтересовался ротный, заглядывая в котелок.

Вода была мутная.

– Там, – Митрич кивнул за спину ротному, – в ложбинке сочится мал-помалу. Так, на питьё иной раз хватает.

Ротный, наконец, сел на своё место, где под натянутой плащ-палаткой была земляная постель. Оглянулся и, понимая, что это самое лучшее из того, что можно иметь здесь и сейчас, привалившись к стенке окопа, закрыл глаза.

Митричу надоело стоять, и он спросил, поднося слегка изогнутые пальцы к виску:

– Разрешите идти?

Ротный, не открывая глаз, кивнул. Митрич повернулся и пошел в такое же расширение, где и у него под натянутой плащ-палаткой такая же земляная постель. А ещё у него был самовар с пораненным и плохо запаянным боком.

И когда набиралось достаточно воды и собранные ветки, щепки и сухая трава летели в ненасытную топку самовара, душистый травяной чай согревал истосковавшуюся по домашнему уюту не одну солдатскую душу.

Те несколько метров, которые разделяли место нового ротного и Митрича, он прошел быстро и, взгромоздившись на свою постель, где вместо настенного ковра пришпилена двумя штыками истёртая шинель, подумал, что новый ротный у него уже четвёртый.

Первого убило, а двух последующих поранило. Где они теперь? И живы ли?

Появление нового начальства всегда встречал настороженно, потому что дураков на своём веку перевидал много.

Вдумчивый командир, в каком бы он чине не был, – благо. Такой сто раз подумает, пока что-нибудь прикажет. Солдат у такого и сыт, и обут, и не гибнет за просто так. Таким был второй ротный.

Но немецкая мина шлёпнулась и поранила руку. День проходил с перевязанной рукой, а к ночи его залихорадило. Пришлось нести три километра на руках. Хорошо, врачи спасли. В тыл его отправили на поправку, а что дальше – неизвестно.

Каким-то будет новый? Судя по первому впечатлению, он уже понял что к чему: и сам на рожон не полезет, и роту на убой не погонит. Но время покажет.

На войне, как нигде, нутро человека сразу видно. Тут напускное как ветром сдует, а, верней, взрывной волной. После размышлений о ротном вспомнилась Митричу работа.

До войны он работал мастером в паровозном депо и любил, когда большие, черные с красными колёсами машины, ритмично пыхтя, заволакивая сизым дымом световые фонари, вползали в цех и замирали, ожидая, когда стоявшие вокруг люди займутся их болячками.

А теперь, почитай, полгода и паровоза в глаза не видел. Только однажды, отступая вдоль железной дороги, наткнулся на лежащий на боку, видимо сброшенный взрывной волной паровозик – кукушку. Из тех, что совершают маневровые работы на станции.

Все это было противоестественно для глаз Митрича.

Митрич тогда остановился, как перед близким человеком, и едва удержал слёзы. Но расслабляться некогда, война ждать не будет. Здесь не до сантиментов. И живое, и неживое – все в одно мгновение может превратиться в тлен. И ты, ты сам можешь стать ничем. Именно ничем.

Поэтому Митрич тогда лишь на секунду пожалел, что он не там, на своей работе, а здесь, среди крови и грязи, где людей не успевают жалеть, а то