Пощёчина генерал-полковнику Готу - Сергей Дмитриевич Трифонов

горшок, и второго номера, руками поддерживавшего ленту, бежавшую из патронной коробки. До них было не более двадцати метров.

Матвеич снял с пояса гранату, выдернул чеку, вскочил во весь рост и что было сил выбросил правую руку вперёд. Граната долетела и, упав метрах в трёх от пулемётного расчёта, смела его осколками. Припав на колено, Матвеич решил, если понадобится, добить пулемётчиков из карабина. Не понадобилось, оба погибли сразу. Осколки задели и нескольких сапёров. Солдаты вновь разбежались, и второй пулемёт отчего-то замолчал. В суматохе боя Матвеич не слышал, стрелял ли Иванов, а участковый, также подобравшись к урезу воды, стрелял, да так стрелял, что автоматным огнём уничтожил второй пулемётный расчёт.

Только сейчас он почувствовал, что саднит левый бок, как теплые струйки побежали по бедру, уходя в сапог. Гимнастёрка чуть выше ремня оказалась прострелянной, вокруг маленькой дырочки расплывалось алое пятно. «Вот чёрт, – подумал Матвеич, – второй пулемётчик всё же задел. Но острой боли нет. Авось ребро целое».

Вновь наступила тишина. Не рявкали миномёты, замолчали пулемёты, прекратилось всякое движение у возводимой переправы. Лишь несколько солдат, сгибаясь от страха, оттащили от берега в кустарник тела погибших и раненых. Солнце ушло на отдых в далёкие западные леса, но было светло. Багровая полоса заката, освещавшая запад, будто не пускала, отгоняла белёсые августовские сумерки, кравшиеся с востока. У реки стало прохладно. Пригибаясь, прикрывая рану левой рукой, Матвеич пошёл к кустам, где сидел Иванов.

– Молодец, участковый. – Матвеич взял автомат, проверил наличие в магазине патронов. – Хорошо пулемётчиков успокоил, только вот патронов-то последний магазин остался. Ну, ничего, немцы пока не полезут. Пошли поужинаем.

– Матвеич, ты ранен? – тревожно спросил Иванов. – Как же так, друг мой любезный?

– Ничего, видать, просто царапнуло.

Они вернулись к бане, у которой нервно метался Глазьев.

– Ну, как там? – спрашивал он то одного, то другого. – Как вы? А немцы что? А чего пулемёты замолчали? А миномёты?

Пока Глазьев вскрывал ножом добытые в доме художника банки с немецкой ветчиной и резал хлеб, Иванов стянул с Матвеича гимнастёрку, промыл рану, заклеил её взятым в ранце у немца бактерицидным пластырем, крепко перебинтовал, кратко рассказал итоги боя. Рана оказалась сквозной, пустяковой: пуля чуть зацепила мякоть, прошла в миллиметрах от ребра и вышла наружу. Иванов поудобнее усадил Матвеича, накрыл его шинелью.

Поужинали, покурили. Прислушались. За рекой натужно гудели моторы, что-то гулко ухало, скрежетало, слышались громкие команды. Вдруг противоположный берег озарился ярким светом, отчего здесь, у бани, на околице села, надвигавшиеся сумерки резко сгустились, казалось, округу накрыла ночная темнота.

– Прожектора врубили, – пояснил Матвеич, – значит, будут ночью переправу наводить. Это уже хуже.

Мощный луч одного из прожекторов обшаривал противоположный берег, прощупывал ближайшие избы, прошёлся по бане. Все инстинктивно нагнули головы, прикрыли руками.

– Уходить надо, – тихо сказал Иванов, – нам троим не выстоять.

Матвеич, подумав, спросил:

– А что с пленными делать? На себе их тащить?

Все замолчали. Тащить двух здоровенных раненых, когда свои двое ранены… Да и куда тащить? Где наши?

Высоко над их головами что-то пронеслось с мощным урчанием, с адской силой разорвало плотные слои сырого вечернего воздуха, и за рекой один за другим поднялись высокие столбы дыма, а в них вперемежку с пластами земли летели вверх и в стороны обрубки брёвен, досок, металлические конструкции… Чуть с запозданием оттуда, с другого берега, раздался грохот разорвавшихся снарядов.

– Наши! – вскрикнул Матвеич. – Гаубицы бьют, дивизионная артиллерия!

Все трое вскочили на ноги, обернулись на восток, откуда с холодящим душу скрипом неслись крупнокалиберные снаряды. Артналёт длился недолго, минут десять, затем по немцам ударили батальонные миномёты, кладя мины у самого уреза воды, некоторые с шипением падали в воду, поднимая столбы грязно-зелёной тины. Погасли прожекторы, оба берега обняли сгущавшиеся сумерки.

Матвеич приказал:

– Глазьев, давай в село! Бьют 82 миллиметровые миномёты, значит, наши недалече. Мы с Петровичем здесь тебя будем ждать.

Ждать пришлось долго. Послышался топот копыт, радостное ржанье, из-за бани выскочил Ваня Кутяйкин на неосёдланной Милке. Он лихо спрыгнул, бросился к Матвеичу, обхватил его своими здоровенными руками, стал целовать колючее, небритое лицо.

– Отпусти ты, медведище, – застонал Матвеич, а у самого из глаз брызнули радостные слёзы, – бок у меня малость прострелен.

– Матвеич! – Иван с нежностью обнимал старшего сержанта. – Матвеич, дорогой, жив! Жив, мой хороший! Здравия желаю, товарищ Иванов! И вас очень рад видеть.

Матвеича стало знобить, он надел шинель, скрутил здоровенную козью ножку, закурил. Иванов налил полную кружку принесённого Глазьевым самогона, сунул в руку Матвеича.

– Пей, давай, полегчает.

Гремучая жидкость, сильно отдававшая сивухой, обожгла язык, гортань, тёплой струёй устремилась вниз, согревая нутро. Когда Иванов с Кутяйкиным тоже выпили, Матвеич потребовал:

– А теперь, рядовой Кутяйкин, докладывай всё по порядку.

Иван рассказывал подробно, что называется в красках. Матрёну с детьми, как было велено Матвеичем, доставил в дивизионный медсанбат, она там теперь санитаркой, и дети при ней. Роту нашёл в тридцати верстах. Ночью по приказу командира полка её подняли и бросили прочёсывать леса от выброшенного немцами десанта. По словам старшины роты, захваченные парашютисты сообщили о том, что немецкая пехотная дивизия пытается через село выйти к нам в тыл. Вот командование нашей стрелковой дивизии и решило тут нанести контрудар.

Послышались громкие голоса. Из-за бани вышли Глазьев с висевшей на перевязи левой рукой, старший лейтенант, их ротный командир, политрук роты, незнакомый майор и трое красноармейцев с автоматами.

– Вот они, наши герои, – весело загудел ротный, раскрыв объятия Матвеичу, – знал, что не подведёте! Спасибо вам, товарищ участковый, за всё спасибо. И тебе, Глазьев, спасибо.

Незнакомый майор, оказавшийся вовсе не майором, а старшим лейтенантом госбезопасности, начальником особого отдела дивизии, спросил Иванова:

– Где пленные?

Иванов отворил баню, конвойные красноармейцы вывели опиравшихся на палки шпиона и пленного солдата, увели в сторону села. Чекист приказал:

– Вы, товарищ Иванов, и вы, товарищ старший сержант, к утру подготовьте рапорты и принесите мне, я остановился в штабе вашего полка, в здании сельсовета.

Когда начальник особого отдела ушёл, все разместились вокруг разведённого Кутяйкиным костра. По кругу пошла кружка с самогоном, закусывали варёной картошкой и немецкой ветчиной. Ротный сказал политруку:

– Завтра комдив приедет. Будь добр, подготовь наградные документы.

– Сделаем. Медали «За боевые заслуги» или «За отвагу»? – спросил политрук.

– Нет, брат, всем троим орден Красной Звезды, – он глянул на Кутяйкина, – а ему – «За боевые заслуги».

На чистом августовском небе рассыпались яркими жемчугами звёзды. С востока на запад толстым сияющим жгутом раскатался Млечный Путь, освещая всё вокруг похлеще полной луны.

Матвеич, провожая ротного и политрука, доложил:

– Товарищ старший лейтенант,