Четыре овцы у ручья - Алекс Тарн

душа смотрит на мир его глазами и тоже учится новому. Значит, нельзя осквернять ее видом телесных нечистот. Будет уже хорошо, если в миг ухода мы передадим ее дальше по крайней мере такой же незапятнанной, какой получили при рождении. Отсюда и страх, реб Шимон: мы боимся испортить подарок.

Шимон восторженно хлопнул себя по коленям:

– Ох как мудро сказано! Спасибо рабби Нахману! Это всё объясняет!

– Что именно? – удивился я.

– Всё! – выпалил он. – Всё! И прежде всего – совет, который дала мне тогда моя матушка, да упокоится душа праведницы. «Закрой глаза, Шули, – сказала она мне, – просто закрой глаза. Твоей невесте хорошо объяснили, что надо делать, когда вы останетесь вдвоем. Объяснила ребецн, объяснили в микве. Поэтому тебе лучше закрыть глаза и довериться жене». Так я, кстати, и поступил, когда пришел срок. Но теперь-то рабби Нахман открыл мне, что есть и другой, более важный смысл. Ведь если душа смотрит на мир нашим взглядом, то есть моменты, когда глаза следует закрывать! Закрывать, чтобы не испортить подарок!

Он вдруг наклонился, схватил мою руку и поцеловал ее. Я не знал, куда себя деть, но пока собирался с мыслями, хасид уже вскочил и, отвесив поклон, стал уходить прочь – вернее, не уходить, а пятиться, дабы не поворачиваться ко мне спиной. А я смотрел ему вслед и думал: «В самом деле, неужели это так просто: всего лишь закрыть глаза? Представить, как в детстве, что если не видишь страшного, то его нет…»

Сама свадьба, хупа, праздничный стол и пляски оставили во мне мало воспоминаний – как будто я закрыл глаза намного раньше, чем рекомендовала покойная мать Шимона. Зато потом, когда нас с Зосей оставили вдвоем, в комнате с закрытыми ставнями, я совершенно точно поспешил зажмуриться, хотя там стояла такая темь, что хоть глаз выколи.

– Почему ты там встал? – спросила она из темноты. – Иди сюда.

– Мне сказали закрыть глаза, – ответил я, поспешно перекладывая на нее всю ответственность. – Мне сказали, что ты знаешь, что делать.

– Это хорошо… – прошептала она. – Когда ты с закрытыми глазами, мне не так страшно.

– Почему?

– Я боюсь тебе не понравиться.

– Тут все равно ничего не видно.

– Не важно, продолжай жмуриться. Где ты? – Зося потянула меня за рукав и усадила на кровать. – Вот так. Теперь снимай этот кафтан. И сапоги, и всё.

– Зачем?

– Затем, что я знаю, что делать. Ты что, не помнишь? Только не открывай глаз, обещаешь?

Было легко ее слушаться – легко и совсем не страшно. Потом она велела мне лечь на бок и подвинуться. Я почувствовал на себе осторожные касания ее руки и приказал себе не думать о том, что происходит. Она знает, что делать. Зося придвинулась ко мне; ее волосы пахли дождем, а плечи – яблоками. «Она знает, что делать», – вертелось у меня в голове. Сердце стучало где-то у горла. Она придвинулась вплотную к моему животу, и тут я вдруг сам понял, что надо делать дальше. Зося охнула, ее рука сжала мою руку, но теперь я уже не нуждался в объяснениях. «Только бы не сцепиться, как те собаки… – думал я. – Только бы не сцепиться…»

К счастью, обошлось. Потом мы лежали рядом – все так же, на боку.

– Твои глаза еще закрыты?

– Закрыты, – ответил я. – По-моему, у нас получилось.

– По-моему, тоже, – сказала она. – А сейчас ты должен обнять меня. Только не спрашивай зачем. Мне так объяснили.

Я стал вытягивать руки, но тут она вдруг повернулась и прижалась ко мне всем телом, так что я разом ощутил ее губы на своем лице, ее грудь на моей груди, ее живот на моем животе, ее бедра на моих бедрах. Я, которого прежде не касалась ни одна женщина и который не касался ни одной женщины даже взглядом, вдруг превратился в одно сплошное прикосновение, объятие, поцелуй. И это было такое головокружительное чувство, что мне пришлось открыть глаза, чтобы уцепиться взглядом за что-нибудь твердое.

Выяснилось, что в комнате не так уж и темно. Щели в ставнях были достаточно велики, чтобы луна просунула в них свои серебристые пальцы. Но еще ярче луны светились передо мной два блестящих глаза моей жены, моей женщины, моей любимой.

– Ты обещал, – напомнила она. – Так-то вы храните свои обещания…

– Ты очень красивая, – сказал я. – И ты знаешь, что надо делать.

– Ой! – сказала она. – Опять? Да, похоже, что так…

– А что, нельзя?

– Да нет, можно, – тихонько рассмеялась она. – Мне объяснили, что бывает еще, и еще, и еще…

Но на этот раз глаза закрыла она. Мы заснули лишь под утро, когда вместо лунных пальцев в щели ставень потекли молочные струйки рассвета.

Зося была для меня лесом, в котором я забыл обо всем, наподобие тех четырех ешиботников. Зося – и сосновые боры вокруг хутора. Зося – и веселые березняки. Зося – и медлительная речка Тясмин, Зося – и шелковые луга, Зося – и высокие небеса с жаворонком, зависшим между мною и Богом. Там, в Гусятине, я узнал, что такое счастье… Вернее, узнал, что оно бывает.

Обычно счастье дается человеку в детстве – совершенно невовремя. Ребенок еще ничего не знает о жизни и потому уверен, что происходящее с ним и есть мир и что так оно будет всегда. Что мир – это ласка и беззаботность, забавные игры и исполнение капризов, тепло материнской груди и мощь отцовских рук. Оттого-то потом, когда он выходит на улицу и выясняется совсем-совсем иное, подросток, юноша, мужчина не может не испытать глубокого разочарования. За что его обделили, столь грубо и безосновательно лишив того, что он считал своей законной принадлежностью? В чем его вина? Какова причина этой вопиющей несправедливости?

К счастью, мое детство не было счастливым. Правильней будет сказать, что у меня вообще не было детства, я сразу родился в статусе будущего цадика. Моя мать Фейга, внучка великого Бааль-Шем-Това, не нашептывала в мое младенческое ушко ласковых скороговорок, больше напоминающих любовное воркование, чем членораздельную речь, но исполненных высшего смысла для самого ребенка. Нет, я с рождения слышал лишь о величии, наследии и предназначении, особенно о Предназначении. Собственно, я и не жил, а предназначался. По-моему, мне даже не пели колыбельных, а немедленно перешли на псалмы. И в точности как счастливое дитя уверено, что его счастье – законная неотъемлемая принадлежность и будет сопутствовать ему всегда, так и я полагал, что окружавшая меня ненормальная данность абсолютно нормальна, справедлива и предназначена мне изначально от сотворения мира.