Зеленые мили - Елена «Ловец» Залесская

Девочка неуверенно ставит тонкие ножки на широкие деревянные ступени крутого подъема, ухватившись обеими руками за перила. Аккуратно двигается вперед. Мама идет сзади, готовая в любую секунду подхватить свою незрячую дочь. Она верит в чудо. Они обе верят. И идут в храм.

Грин набирает ведро воды.

— Давай полью?

— Отойди подальше! Знаю я тебя… — умывается одной рукой.

Жарко. Беру кружку. Зачерпываю из ведра, делаю вид, что собираюсь слить в ладонь и одним взмахом выливаю воду ему за воротник футболки.

— Вот ты курва матка! — Грин хватает ведро и пытается окатить меня остатками воды. С хохотом убегаю, но струя все же прокатывается по правому борту.

Мы смеемся. Нам весело.

И стараемся не думать. Пока не думать ни о чем. Не вспоминать о свечках, поставленных нами, агностиками, верующими кто в единого Бога как в абсолют, кто в Говинду, полчаса назад на канон у креста с распятым на нем Христом. Когда я приезжаю в этот храм — ради его тишины, ради иконы батюшки Серафима, я сажусь на лавочку у входа и долго смотрю на крест. Мне кажется, я понимаю, почему заупокойный канон в православных храмах именно у креста. Любовь люди убили. А ее проповедника распяли. И теперь ходят в надежде обрести воскресение ее, потому что без — невыносимо. И от тоски убивают друг друга.

Без любви остаются только боль и пустота, выжигающие душу. И поэтому истинной любви не нужен объект. Не путать с привязанностью. Это другое.

Обратно едем молча. Я вспоминаю ту осень, когда для меня началась война. С той первой поездки в декабре. С того звонка. С любви. И думаю: потеряй я любовь, и все смыслы пропадут, и станет уже все равно, и свечи на канон будет ставить совершенно незачем, хоть я и не принадлежу ни к одной конфессии. Потеряй мы все любовь — и останутся только ненависть, мертвый холод и ад внутри головы, выжигающий дотла. Ибо любовь побеждает смерть. А ее побеждает только равнодушие.

— Картошки пожаришь?

— Конечно.

— И чай.

— Да. И чай.

Чай дарит дзен. Поют цикады и сверчки. Мы сидим на моей обожаемой террасе и слушаем соловьев.

— Я ловлю иногда себя на странной мысли: сидишь вечером в этой тишине и хочется как-то извращенно, чтобы что-то здесь напомнило тебе о реальности «там». ПВО бы, что ли, сработало…

— Ты чикане? И ты утверждаешь, что не втянулась?

— Я ничего не утверждаю. Понимаю, что это ненормальное желание. Но тут, понимаешь… как будто и нет ничего. Нет войны. А если ее нет, то и их нет, и нас нет.

— Лена, тебе надо отдохнуть. Бери-ка ты билеты и на пару недель подальше отсюда.

— В августе уеду на пару. К нашим. И на Стрелку.

— …Дурко!

— Знаешь, я часто думаю. Вот как вы меня встретили и как после встречали в отряде. Небо и земля.

Грин отставляет чашку и разворачивается ко мне всем корпусом.

— Ленусик, ты реально считаешь, что мы тогда тебя встретили максимально гостеприимно?!

— Ну… да. А что, это не так?

— Ой, ееее… — ни к кому не обращаясь бросает в пустоту Грин, — а что было бы, если бы это реально было так? Если бы встретили не как решили, а как хотели?! Ты бы после поездок своих и текущей ссоры в окно бы вышла…

— Ты хочешь сказать…

— Да. Была задача тебя отвадить от войны.

— Это снова была твоя идея? И Дэн был в курсе?!

— Ну конечно был. Он тоже тебя любит.

— Почему? Просто скажи мне — почему ты все решаешь за меня? Весь опыт прожитых лет показывает, что от этого нам всем становится только хуже!

— Потому что это не твое.

— Ты опять сам так решил? Ну и живи с этим. А я буду со своим.

Сидим с Машкой в «Азбуке». Капучино, эспрессо-тоник, эстрогеново-доминантные мужички в отчаянной попытке казаться мачо приглаживают барбершоп-стайл растительность на лице и осанятся, пытаясь втянуть ленивые пивные животики и бочка булочкой.

— Ты никогда не думала, что дальше?

— Думала. И я ни в чем не была уверена… Возможно, мы бы просто развелись после.

Я ее понимаю. Еще раньше разговор с подругой — о том же.

— Я знаю, что оттуда вернется другой человек. И моя задача — поддержать его сейчас, и я готова к тому, что будущего для нас нет.

Она уже говорила это однажды. Я была слишком в себе, чтобы ее понять.

— Они — да. Вернутся другими. Если вернутся.

— Не позволяй себе сомневаться.

— Я не о смерти. Война для воина — жена и мать. Они просто закончат тут и начнут где-то еще. Это наркотик. Самый сильный сорт. Свой для каждого.

— И что нам остается?

— Маску на себя.

— И это тоже. Все — выбор.

Два года я была уверена, что у меня выбора не было. Выбирать можно только между лишними вещами. За два года этот наркотик стал частью моей крови. Мне снятся поля, превращенные в полигоны, усыпанные тубусами из-под «шмелей» и ПТУРов, всекалиберными гильзами, изрытые взрывами обочины, покалеченные леса из одних стволов. Но над этими полями — золотой час закатов, над этими лесами — самые яркие в мире звезды, а в высокой траве вниз по обрыву от дома, которого уже нет, сверчки прошлым летом пели так, что от счастья останавливалось сердце. Позади же в лесу взрывались снаряды и шла автоматная стрелкотня. Я не понимала, как оказалась здесь, в этой душной августовской ночи, в прифронтовом городе без света и сидела в кресле между двумя мирами. Но уверенность, что именно здесь я впервые в жизни на своем месте не покинула меня и сейчас. Твое место там, где исчезают вопросы, зачем ты и чтобы что.

Ты просто здесь.

И ты нужна этим людям и самой себе.

— Ты по какому маршруту? — спросил Грин.

— К нашим. Белгород и дальше к нашим в Луганск.

— Ты с ума сошла туда одна ехать? И вообще туда ехать?! Туда только на броне, там лотерея, Лен.

— Угоним танк? Будет броня, — смеюсь.

Грин бледнеет, лицо становится каменным. Такое было у моего отца, когда я уезжала с двумя чемоданами в большую взрослую жизнь. Такое было у самого Грина, когда мы чуть не разбились на М4 по моей вине. Такое я видела у людей, навещающих своих родных в реанимации. Бессилие и