Сергей Яров - Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг.

2

Традиции сохранялись и тогда, когда речь шла о благодарности за заботу, проявленную по отношению к самым ослабевшим. Не обязательно это должен был быть весомый подарок – иногда ограничивались и сочувственным словом. А. Фадеев записал речь пожилой женщины, обращенной к красноармейцу – он помог ей подняться в тамбур трамвая: «Спасибо, сынок… За то ты останешься жив… пуля тебя не возьмет» [769] . Те, кому нечем было ответить за угощение, старались взамен как-то приободрить помогавших им, сказать для них что-то приятное. В.Л. Комарович утешал Д.С. Лихачева, предложившего ему чай с хлебом: «Не унывайте, Дмитрий Сергеевич, мы еще с вами большие дела сделаем» [770] . Ю. Цимбалин, которому Н.Л. Михалева уделила полтарелки «постного» супа с кусочками хлеба, говорил ей, что скоро начнут выдавать «санаторный паек», что блокада снята, что откроются коммерческие магазины [771] . «Верно, умрет бедный», – записала она в дневнике [772] . Ничего у него не было и никто с ним не делился, кроме верующей Н.Л. Михалевой – так хоть чем-то отблагодарить, обнадежить, пусть и этим слухом.

И не стыдились никакого выражения благодарности, не щадили своего самолюбия и не выказывали гордости. «Кланяется в ноги девушке, которая оказала ему помощь», – сообщала секретарь Дзержинского РК ВКП(б) З.В. Виноградова о подобранных на улицах сотрудницами РОКК блокадниках [773] . Б.Л. Бернштейн был явно ошеломлен, увидев сослуживца, направленного им в стационар: «Как он благодарил меня. Он целовал мне руку, <…> говорил: „…Вы самый близкий и дорогой для меня человек"» [774] . Тот долго голодал и знал цену оказанной ему поддержки: «…Ел с жадностью… поддерживая рукой подбородок, чтобы крошка хлеба не упала» [775] .

Подкормившиеся в стационаре блокадники понимали, что им посчастливилось оказаться там вследствие ходатайств администрации, парткомов и профсоюзных комитетов. Это отразилось, например, в обращениях тех, кто трудился на фабрике «Рабочий». Чувство благодарности, хотя и выражено тут клишированным языком (возможно, таковым он стал в редакции автора дневника, записавшего речи рабочих), но, несомненно, являлось искренним – многие из них впервые «по-человечески» поели только там. И даже в использованных ими речевых штампах ощущается напряженность, иногда экзальтация: «Благодарим партию, советскую власть, вас за то, что вырываете каждого из когтей смерти, будем работать до последней минуты на благо Родины» [776] . У другого рабочего этой же фабрики украли продовольственные «карточки», и секретарь парткома Е.М. Глазовицкая отдавала ему половину своей порции в столовой. Вот его заявление, написанное после того, как он получил новую «карточку»: «Когда пустят фабрику, буду работать до последних сил» [777] . Вот комментарий секретаря парткома: «…Сдержал свое обещание. Он работал безотказно… распухший, он не обращал внимания на свое здоровье, не брал бюллетеня» [778] .

«Теперь опять могу работать», – кричал охваченный радостью один из рабочих, когда 25 декабря 1942 г. повысили норму хлебного пайка [779] . Словно ожидали, будто кто-то передаст эти слова властям и они, может, не поскупятся увеличить норму пайка и в будущем.

Пользуясь чьей-либо квартирой, живя в тепле, прилагали все усилия, лишь бы оказаться полезными для приютивших их. Дочь И.Д. Зеленской, будучи беременной на пятом месяце, привозила в лютые морозы воду с Невы – «не близкий конец» [780] . Семья родственников, с которыми она и ее муж жили, без радости приняли новых гостей. Это почувствовала ее мать, да, несомненно, и дочь: «…Рвется изо всех сил, чтобы окупить как-то свое пребывание в чужой семье» [781] .

По-особому, очень эмоционально и бесхитростно выражено это чувство у А.И. Кочетовой. В страшную зиму ей не раз приходилось греться у чужого очага [782] . И пожаловаться ей, одинокой, некому, кроме матери: «Ведь я десять дней жила без куска хлеба и ела в день только одну тарелку супа, у меня была украдена хлебная карточка. Все продукты были проедены и я жила только на крупиную и то на последние два дня ноября крупы не стало, дак я пошла в гости к Алле Александровне» [783] .

Стыдно, но ничего не поделать: «Иду на работу, дак раз 5–6 упаду, потому что сил нет» [784] .

Ее приняли сердечно, не выгнали, не оскорбили, не попрекнули. Пишет она в какой-то эйфории: «…Встретила очень, очень хорошо, налила 3 чашечки какао и дала мне лепешечку. Они ко мне хорошо относятся и все ночевать оставляют, когда я прихожу». Ей, несомненно, хочется побывать там еще раз, но она чувствует какую-то робость и неловкость: «Все неудобно, вот может быть завтра я пойду» [785] .

И она снова пришла к ней: «Мы вместе даже питаемся. Я, мамуленька, очень довольна…Мне очень хорошо. Сплю я на диванчике у ее в комнате» [786] . И она отблагодарит ее. Хлеба она дать не может, но готова привозить воду, топить печку, ходить в магазин: «…Сегодня в комнате пыль оптерла – да ведь я все сделаю, что могу». Муж хозяйки, Спиридон Моисеевич, «любит поговорить» – конечно, она поддержит разговор. А как же иначе – они ведь тоже не оставили ее в беде: «В комнате у них тепло, а это для меня самое главное. Спи[ридон] Моисеевич] мне валенки дал. В общем, приютили меня люди добрые» [787] .

В дневниковой записи девочки Али, использованной К. Ползиковой-Рубец и, несомненно, инициированной ею (чувствуется очень правильный, не совсем детский язык, воспроизводящий чужие прописи), после описания «елки» 6 января 1942 г. упомянуто, что праздничный обед удалось сделать «в такое тяжелое время» [788] . Голодная, не стеснявшаяся об этом прямо написать («Я почти не слушала пьесы: думала о еде»), – и она не меньше взрослых понимает цену этого милосердия, и, как умеет, выражает признательность тем, кто ей помог.

«Мне не хотелось выходить из паровоза и уходить от этих хороших людей», – вспоминала Э. Постникова о машинистах, помогших ей доехать до города [789] . Согреться у теплого очага, у тех, кто сохранил чувство милосердия, выговориться перед ними, ощутить их заботу и ласку – ничего другого не надо этим прибившимся к чужому дому блокадникам. Растерявшиеся, одинокие, побитые грозой военного времени, они выслушают любой совет – и примут его. Выполнят любую просьбу – и всегда готовы исповедоваться даже перед мало знакомыми людьми. Об одной из них, потерявших близких, рассказала Н.П. Заветновская: «Леля мне очень часто помогает. Она потешный человек, но хорошая девушка и отзывчивая… Она одинокая, просит к ней относиться ласково и помочь ей, она не приспособлена к жизни» [790] .

Этот ритуал благодарности, конечно же, был неизбежен, и не только в силу традиций. Грубых, не соблюдавших правил вежливости, обычно сторонились и мало кто в голодное время рискнул бы показаться неблагодарным. Этот обычай выражать признательность то витиеватым многословием, то неловкими, угловатыми жестами, соблюдали все. И даже дети, оглушенные блокадным кошмаром, понимали, почему надо ответить на ласку тех, кто их спасал. О.Р. Пето, встретившая на улице голодного мальчика, отвела его в детприемник. Когда его накормили и через несколько дней он «повеселел», то начал просить дать ему какую-нибудь работу – «чтобы помочь» [791] . Р. Малкову, отданную в детдом, отвезли вместе с другими его воспитанниками в больницу – «по всему телу были гнойные нарывы». Врачи и санитары, узнав, что дети участвовали в художественной самодеятельности, просили исполнить что-то и для них. «…Мы давали им концерт: танцы, песни прямо в палате» [792] . И чем еще ответить детдомовцам-сиротам за чудо хлеба и тепла, как не танцами – на полусогнутых из-за дистрофии ногах, похожих на палки.

3

Не все могли отблагодарить своих спасителей чем-то ценным. Но не ответить не могли. Оставалось одно – обещать что-то в будущем. В этом было много наивного и трогательного. Надеялись сытно покормить своих друзей после снятия блокады, а умиравшая девушка, которой «вскладчину» собрали еду, обещала за это подарить после войны букет, «не обычный, а из молодых веток с клейкими листочками» [793] . То особое чувство, которое испытывали люди после получения неожиданного подарка, нередко побуждало их высказывать свою благодарность не тривиально и ярко. И едва ли эти ветки с зелеными листьями могли восприниматься только как нечто условное, возвышенно романтичное. Подобно бесконечным разговорам о хлебе, это тоже являлось средством своеобразного «замещения» того тепла, которое казалось недосягаемым в промерзших от лютой стужи домах.

Еще одним свидетельством благодарности, выразить которую считали обязательным, являлись письма, отправленные в различные государственные и общественные организации [794] . Они близки по содержанию, хотя и составляли их разные люди. Обычно подобные «письма во власть» во время блокады имели такую последовательность: рассказ о своем бедственном положении, благодарность (высказанная поименно) тем дружинницам, которые помогли, и тем комитетам (партийным и комсомольским), которые заботились о ленинградцах [795] . Эта общая схема часто нарушалась в зависимости от индивидуальной манеры каждого из адресатов, но в целом она оставалась незыблемымой. Никаких иных побудительных мотивов, кроме чувства признательности, авторы писем, как правило, не имели [796] . Может, догадывались, что их оценка станет поводом для поощрения тех, кто их поддержал. Это выражение благодарности прежде всего лично тому, от кого получили помощь – свидетельство искреннего, стихийного, а не организованного сверху, порыва.