Михаил Герасимов - Пробуждение

Я с опасением посмотрел на удлиненные заряды, которые видел впервые: к длинной доске были с двух сторон прикреплены толовые шашки, покрытые клеенкой. Нести такой удлиненный заряд могли только пять человек: хотя он и не был тяжел, но гнулась доска. Взрывался заряд при помощи капсюля, к которому прикреплялся бикфордов шнур определенной длины, загоравшийся от терочного состава. Взрывал заряд сапер-подрывник, имевший у себя все необходимые приспособления. На случай выхода из строя подрывника ему назначался заместитель.

Сперва все шло благополучно: освещаемые ракетами, мы прошли наши секреты. Огня со стороны противника не было. Но только двинулись после небольшой передышки дальше, как на участке воронежцев застучали сразу два пулемета. Это послужило как бы сигналом, в ответ на который заговорили десятки немецких пулеметов на всем обширном участке полка. Продвигаться вперед стало невозможно. Лежали мы не менее получаса. Я беспокоился, но саперный офицер успокаивал меня, говоря, что мы успеем, торопиться нечего. Понемногу пулеметы прекратили огонь, но некоторые из них время от времени яростно изрыгали сотни пуль, проносившиеся над нашими головами. Все же разведчики прошли вперед, вслед за ними двинулись саперы. Я, Анисимов и саперный офицер остались сзади одного из отделений: идти вперед с каким-нибудь из отделений не имело смысла. В дальнейшем продвижение разведчиков и саперов шло очень медленно, и я опять стал опасаться, не настиг бы нас рассвет. Саперный офицер теперь молчал. Анисимов попросил разрешения пройти вперед к отделению, за которым мы лежали. Я был уверен в умении и расчетливости Анисимова, чтобы возражать: нужно было узнать, где саперы, и, если понадобится, принять какие-либо меры.

Анисимов неслышно исчез в густой траве. Ожидание,  как всегда в таких случаях, казалось особенно томительным, и я с все возрастающим беспокойством поглядывал на восток, ожидая появления светлой полоски, предвестницы рассвета. Немцы продолжали время от времени вести пулеметный огонь. Наконец, когда мое терпение уже лопалось и я собирался сам пройти вперед, возвратился Анисимов: саперы отделения, в котором он побывал, подползли к проволочным заграждениям и приступили к закладке удлиненного заряда.

— Минут через десять они будут здесь, — сказал саперный офицер.

— Дай-то бог, — ответил я.

Но, к сожалению, десять минут затянулись: по всему фронту снова гремели пулеметы, и ни мы, ни саперы с разведчиками не могли отходить. Я только с тревогой подумал, что светлая полоска вот-вот появится на востоке, как приползли саперы и разведчики. Впереди остались только подрывники. Мы стали отползать назад, пользуясь каждым удобным моментом, но еще много раз под огнем пулеметов приникали лицом к земле и, пока не миновали секреты, больше ползли и лежали, чем шли.

В окопе саперный офицер посмотрел на часы.

— Нужно начинать, — теперь уже тревожился он, — а то будет поздно. Что-то случилось во втором батальоне.

Анисимов доложил, что саперы вернулись без потерь, а у нас во взводе убит разведчик Павел Мерзляков. Я отлично представил себе этого спокойного и мощного парня.

— Кроме того, — не повышая тона, продолжал Анисимов, — тяжело ранен Голенцов: перебиты обе ноги, рана в правом плече, без сознания, полковой врач смотрит его.

— Какая неудача! Но что же саперы не подрывают свои заряды? — обратился я к саперному офицеру.

— Ждут сигнала, — пробормотал тот, — ничего не понимаю!

Через несколько минут взвилась в воздух артиллерийская ракета с парашютом.

— Вот он, — обрадовался сапер, — наконец-то! А то  я уже не знал, что делать. Теперь ждите: через десять минут будет очень красивая картина.

Десять минут были уже на исходе, а подрывники еще не возвратились.

Ну вот и десятая минута кончается, идет одиннадцатая. Ночь разрывается пятью взрывами, осветившими, казалось, все вокруг. Наш же заряд не взорвался. Я схватил сапера за руку.

— Ничего, ничего, — успокаивающе бормотал тот, понимая мое возбуждение, — сейчас взорвутся и остальные. Мы подготовились хорошо.

Он оказался прав: когда все немецкие пулеметы уже бесновались и рвались мины, вспыхнули остальные взрывы. В межпозиционном пространстве кипел ад: пулеметный и минометный огонь полыхал беспрерывно, а вскоре затем артиллерия немцев начала обрабатывать наши окопы.

Вползли в окоп подрывники. Я вздохнул с облегчением: задача выполнена. Но Голенцов тяжело ранен, убит Мерзляков. Таких потерь в команде еще не было за время моего пребывания в ней. А как дела у Муромцева? Все ли там целы?

Саперы ушли. Офицер, прощаясь со мной, пожаловался, что потерял наган, когда мы ползли под пулеметным огнем. Я обещал найти его потерю: пусть пришлет за ней утром послезавтра. Отослав разведчиков, я пошел на перевязочный пункт; Голенцова там уже не было, его повезли в лазарет. Доктор Старков успокаивал меня:

— Ваш Голенцов мужик здоровенный, хотя и худущий, сердце, как мехи. Раны у него тоже здоровенные, но, я уверен, он с ними справится. Только не стал бы хромать. Я крепко надеюсь на Габая: он, правда, скептик, но свое дело знает отлично, починит Голенцова на славу. Так что вы, юноша, особенно за него не переживайте. — Он покровительственно похлопал меня по плечу.

У Муромцева получилось наоборот: были легко ранены два сапера, а наш разведчик, когда помогал идти раненному в ногу саперу, оступился и растянул сухожилие на ноге, пришлось и его тащить. На этом наши ночные приключения закончились.

На утро никаких распоряжений не было, но зато часов  с восьми началась артиллерийская подготовка на участке Воронежского полка. Эта подготовка производила грандиозное впечатление: воздух сотрясался сплошным гулом, отдельных выстрелов не слышалось, но все как бы содрогалось. По-видимому, огонь вели сотни орудий одновременно. Окопы немцев против Воронежского полка затянулись густой пеленой пыли и фонтанами земли, в которых беспрерывно сверкали разрывы снарядов.

Все наши стрельбы в Новогеоргиевске в сравнении с этой артиллерийской исступленностью казались мне теперь невинной детской забавой.

Такой уничтожающий огонь продолжался несколько часов с небольшими перерывами, в которых место артиллерийских разрывов занимал пулеметный огонь немцев. Это легко было определить, так как немецкие пулеметы менее скорострельны, и их более редкий огонь в сравнении с нашими «максимами» обозначался очень ясно. Стреляла также и артиллерия немцев.

Нам казалось, что такой силы артиллерийский огонь должен был смести все, на что он направлялся, и ничто живое там не могло уцелеть.

А канонада все гремела, то затухая, то возобновляясь с новой силой, и каждый раз после того, как она прекращалась, стучали немецкие пулеметы и стреляла их артиллерия. Мы недоумевали: неужели пулеметы могли уцелеть под таким огнем и оставались в живых пулеметчики?

Так продолжалось до темноты, а утром следующего дня все повторилось снова, как накануне. Становилось ясно, что, несмотря на ужасающий огонь нашей артиллерии, какая-то часть немецких пулеметов оставалась неуничтоженной и удивительные по своей стойкости пулеметчики при поддержке артиллерии отражали атаки Воронежского полка. Мы могли представить себе и потери, которые несли воронежцы: они должны быть очень тяжелыми.

К вечеру канонада стихла, только кое-где стреляли пулеметы. Мы понимали, что воронежцы потерпели неудачу и захватить позиции немцев им не удалось. А крови пролилось много!

Так думали мы, слушая канонаду и наблюдая в бинокли левый фланг атакующего полка. 

Но действительность превзошла все наши предположения. Уже вечером второго дня наступления воронежцев у нас в полку были следующие сведения. Воронежский полк атаковал немцев, имея два батальона в линию, а в каждом батальоне все роты в затылок, то есть всего было восемь волн. После ожесточенной артиллерийской обработки немецких окопов полк перешел в атаку, рассчитывая быстро ворваться в расположение противника. Но, к сожалению, все произошло не так, как хотелось: уцелели два немецких пулемета в бетонированных капонирах наподобие крепостных, и эти пулеметы последовательно отбили атаки всех восьми волн полка. Наша артиллерия, в том числе тяжелая, оказалась не в состоянии разрушить пулеметные капониры. Воронежцы понесли ужасающие потери, в полку осталось лишь двадцать пять процентов офицеров. Раненых вытаскивали всю ночь. Убитых попросту не могли подобрать. На утро следующего дня трагедия повторилась, но уже с Тамбовским полком, заранее развернутым в затылок Воронежскому. Тамбовцы понесли потери не меньше, чем воронежцы. Такая же картина была в другой бригаде дивизии, на фронте всего корпуса и армии.

Мы недоумевали, зачем понадобилось такое упорство в безнадежных атаках, превратившееся в бессмысленное уничтожение многих тысяч людей. Уже первые атаки, отраженные немцами, со всей очевидностью показали, что успех не может быть достигнут, пока не будут уничтожены пулеметные капониры. Чем же руководствовалось начальство в своем упорстве? Хотело кровью залить эти капониры, что ли? Не иначе! Другого объяснения нет. Я невольно вспомнил слова Муромцева при моем приходе в команду: «Чтобы бороться с техникой, нужно противопоставить ей по крайней мере такую же технику. Одной доблестью и готовностью «положить живот на алтарь отечества» с техникой не справишься». Действительно, в таких условиях может угаснуть самый пламенный патриотизм, а Николай Петрович считал, что патриотизма у нас и без того мало.