Виталий Лиходед - Батальон крови

— Рыков, ты что? — крикнул солдат, но разведчик не ответил ему и упал на убитых немцев. Григорий привстал и увидел разорванную рану на спине, под левой лопаткой, точно напротив сердца. Он посмотрел вдоль окопа и заметил испуганного немца. Он сидел, сжимая в руке автомат, трясся и смотрел на убитого им чемпиона Рыкова.

— Сволочь! — закричал Григорий и, перепрыгнув через трупы, с расстояния двух шагов стал расстреливать этого фашиста. Он видел, как тот дернулся, выставил вперед автомат, но Гриша оказался первым. Потеряв над собой контроль, он продолжал убивать его, стреляя только в голову. Немца прибило к стенке окопа, и он, как нарочно не падал. Григорий не мог остановиться и давил на курок со всей силы. Он скрипел зубами и, чувствуя горечь, орал:

— Сука фашистская! Тварь! На, получай!

В барабане кончились патроны, и автомат замолчал. Солдат посмотрел на то, что осталось от немца, и почувствовал сильный спазм рвоты. Убитый немец продолжал сидеть в окопе, только головы у него не было, а вместо шеи торчали рваные кровавые куски.

— Гришань, ты чего? — услышал он голос старшины.

— Вон посмотри, чё немец сделал. Он Рыкова убил.

Старшина посмотрел на убитого Рыкова, на обезглавленный труп, резко дернулся от ужаса, отвернулся и тут же постарался оттащить Григория в сторону.

— Ну, все — все. Это война. Вишь, как она танцует здесь? Успокойся. Отдышись. Надо отвлечься. Вон посмотри, эти два ДОТа — похожи на глаза китайца?

Григорий поднял голову, посмотрел на каменные укрепления и представил, что все это поле лицо, а два ДОТа действительно глаза. Гриша вспомнил взгляд Рыкова и тут же почувствовал проснувшуюся ярость. Оттолкнул в сторону Савчука, достал новый, полный патронов барабан и, перезарядив автомат, бросился к ДОТам.

— Гринь, да все уже, поздно. Дохлые они, эти глаза каменные. Ребята их гранатами забросали. Остынь. На, лучше, попей, — старшина протянул ему фляжку.

— Что, спирт?

— Нет, какой спирт — вода.

Григорий сделал глоток и, почувствовав нестерпимою жажду, захлебываясь стал пить из фляжки.

— Кто ж в бой спирт берет. Тут только водичка спасает, — произнес вслух опытный старшина.

— Ага, водичка хорошо пошла, остудила.

— Ты что ж так немца покромсал?

— Не знаю, разозлился.

— Ты это смотри, так воевать нельзя. Убил, все, иди дальше, ребятам помогай.

— Чо-то я забылся. Рыкова жалко стало.

— А ты помнишь, деда-радиста?

— Конечно.

— Ты ж вроде спокойно перенес, что его убили? Даже похоронил.

— Да я не видел того, кто это сделал, а тут все на моих глазах.

— Нет, родной, держать себя надо. Безумие — это плохо. Оно к смерти ведет, так это подводит-подводит, а потом тебя просто как бешеного пса — раз и все. Ее, войну, тоже уважать надо.

— Да что, ты, мне тут гнешь? Я эту, суку-войну, уважать буду — нет! Нет! Нет! — истерично закричал Григорий. — Я их всех ненавижу: войну, немцев, предателей!

— Э-э, браток, да ты, я смотрю, совсем плохой. Ну что ж, лечить тебя придется, — старшина вылез из окопа, вытянулся во весь свой богатырский рост и, посмотрев на Гришу, произнес:

— Иди-ка сюда.

— Ну, что? — дерзко спросил солдат и вылез вслед за старшиной. Но ответа он не услышал. В глазах помутилось, земля закружилось, и Григорий провалился в пустоту.

Через какое-то время он открыл глаза и вновь услышал голос Савчука:

— Челюсть болит?

— Ага.

— Ага, ага — нога! Ты мне это хреновину брось, понял. С умом воюй! Я тебе тельняшку рвать на груди не дам. Не забывай, что ты человек, а не зверь. Понял?

— Ага.

— Вон глянь, вокруг сколько наших вперед идут. Танки пошли, погнали немца до самого города.

— А сколько ребят наших? Все поле в крови и трупах. Ты посмотри на этот снег? — не выдержав спросил Гриша.

— Нет, пацан. Этого замечать не надо, или солдат в тебе кончится!

— Ну, что спорите? Не ломай его, пусть видит, — крикнул подбежавший Киселев. — Орете тут! Философы! Да потери большие, и первый рубеж у нас еще впереди, а это так — обводной — внешний. От первого до города восемь километров, и там уже не один окоп, а семь подряд. ДОТы, форты, ДЗОТы, орудия и набежавшая толпа фанатиков, плюс своих защитников немало. Даже детям Гитлер оружие раздал, — объяснил комбат. Он подошел к Григорию и попросил связаться со штабом. Гриша снял рацию, хотел включить, но услышал, как старшина и комбат громко засмеялись: рация была прошита пулями и осколками. Это была третья рация, которая спасла ему жизнь.

— Ну ты, даешь! — произнес Киселев. — Возвращайся за новой, а эту сдашь в ремонт. Заодно Титову увидишь.

Григорий промолчал. Челюсть болела, и ему было не до смеха. Нужно было идти обратно в поселок и потом догонять свой батальон.

«Титова была тут ни при чем», — подумал он про себя, но обижаться на старшину и комбата он не стал.

— Ночью чтоб вернулся. Мне рация нужна. Возьми своих помощников, двух Федоров, — уходя крикнул Киселев.

— Есть, — ответил радист.

— Один остался, — объяснил старшина. Комбат остановился, посмотрел на Савчука и произнес:

— Ну, дай ему кого-нибудь. Пусть сразу три рации возьмет.

— Три не дадут. Две дадут. Одну для штаба, другую для разведки, но ты у меня в сарае возьми еще одну, тебе так на них не везет, запас, конечно, нужен. Вот ключ, — произнес Савчук и протянул Григорию ключи от своего сарая в поселке. — И ученого Парова забирай, у него носить лучше получается, чем воевать. Бежит мужик и в землю стреляет, а в окопе с немцем борьбу устроил, пока его ребята прикладом не оглушили. Забирай, пусть поможет. Скажи, я приказал.

Григорий позвал Парова и Федора. Бойцы подбежали, и он объяснил им, что надо вернуться в поселок за рациями. Они немного покрутили головами но, затем побежали за ним. Радист ушел вперед. Он шел по полю, не оборачиваясь, а навстречу, в другую сторону — к передовой — шли бойцы Красной армии, ехали машины и танки. Они смотрели на него и ни о чем не спрашивали. Лишь один веселый солдатик крикнул из машины:

— Что, браток, досталось?

— Немцам досталось, хребет им сломали, — со злостью ответил Григорий.

— Так их, сволочей! Так! В море гнать и топить! — крикнул в ответ солдатик. Машина уехала, а он еще что-то неразборчиво добавил встретившемуся незнакомому связисту.

— Григорий, — догнав, обратился Паров. — Ты успокойся. Раньше люди тоже воевали и тоже убивали, но после них приходили другие. Они ценили жизнь и знали, как дорога она.

— Ты это о чем?

— Да о том, что жить нужно всегда. Вот ты сейчас кипишь, злишься, а все равно ничего изменить не можешь. Лучше живи отмеренные минуты в. счастье. Есть возможность, наслаждайся тем, что есть вокруг тебя: лес, поле, снег, и возможность вспомнить Новый год, дом, девушку.

— Откуда ты знаешь?

— Что я знаю?

— Ну что на Новый год было? Про девушку?

— Ничего я не знаю. Праздник был хороший, как до войны, радуйся тому, что ты можешь это вспомнить. Был бы убит, ни о чем бы не думал.

— А-а, ты вон о чем. Да, воспоминания штука хорошая. Особенно если есть что вспомнить.

— Это точно. Так что не грусти: закончился бой, остались живы — и слава Богу!

— Федор, а ты как друга потерял? — спросил Григорий солдата.

— Полез он в окоп, а там три немца. Он одного застрелил, а второй его, он и крикнуть не успел.

— Вот и Рыков. Тоже крикнуть не успел, прямо в сердце пули попали. А я даже выстрелов в этой суматохе и шуме не услышал. Как старшина говорит, раз — и все.

— Это ваш разведчик? — спросил Паров.

— Да, наш разведчик. Хороший честный парень, боксер. Он немцев побил от души, а этого пацана-фашиста не заметил, видать, он притворился, что мертвый. Зато я его заметил и пристрелил, да так, что теперь челюсть болит и самому противно.

— Если противно, оттого что убил, значит, Бог в твоей душе живет, — объяснил Паров.

— Ты же ученый, учитель, а тут о Боге заговорил? Почему? — спросил его Гриша.

— Вот потому и заговорил, что ученый. Ты думаешь, откуда вера в человека берется. Все от Бога. Сотни лет наши деды и прадеды в него верили, а тут взяли и запретили — нет, эту силу из души никакими клещами не вырвешь. Она в крови, в молоке матери, во всем, что нас окружает.

— И даже здесь, в этой войне? — спросил Григорий.

— И даже здесь. Без веры человек никуда, — ответил учитель.

— Я тоже верю. Но верю в силу человека, в его честность, в правду. Они тоже могут быть верой, и она, если это честно делать, — спасает.

— Во всем этом и есть Бог, простоты не называешь его имя, но говоришь его словами. Это обыкновенные заповеди. Их должен каждый соблюдать: быть честным и искренне верить. Хочешь, я тебе Библию дам прочитать. Сейчас всем солдатам разрешили ее. Сам Сталин согласился, что вера русского народа — это непобедимая сила.

— Сила? — удивился Григорий. Сила в мужестве, честности и единстве. Так нас в учебке учили на политзанятиях, и я почему-то с нашими учителями-фронтовиками согласен.