Старики и бледный Блупер - Хэсфорд Густав

Ну вот, доезжаем мы дотуда, а там здоровая вывеска такая, да еще цепь поперек всей свалки, написано: "Закрыто на День Благодарения". А мы никогда раньше не слыхали, чтобы свалки на День Благодарения закрывали, поэтому со слезами на глазах мы отчаливаем в сторону заката в поисках какого-нибудь другого места, куда можно было бы сложить мусор.

Такого места мы не нашли. Пока не съехали на боковую дорогу, а сбоку этой боковой дороги – такой утес в пятнадцать футов, а у подножия утеса – еще одна куча мусора. И мы решили, что одна большая куча мусора лучше двух маленьких куч мусора, и чем поднимать ту наверх, лучше эту сбросить вниз.

Так мы и сделали, и поехали обратно в церковь, и съели в честь Дня Благодарения обед, с которым ничто уже не сравнится, и легли спать, и не просыпались до следующего утра, когда у нас раздался телефонный звонок офицера полиции Оби. Он сказал: "Пацан, мы нашли твою фамилию на конверте под полутонной кучей мусора и просто хотели бы узнать, не располагаешь ли ты какой-либо информацией по этому поводу". И я ответил: "Да, сэр, офицер Оби, солгать я вам не могу – это я подсунул конверт под весь этот мусор".

Поговорив с Оби примерно сорок пять минут по телефону, мы, в конце концов, раскопали зерно истины, и нам сообщили, что придется съездить и забрать наш мусор, а также съездить и поговорить с ним лично прямо у него в полицейском участке. Поэтому мы все грузимся в микроавтобус "фольксваген" красного цвета с лопатами, граблями и прочими причиндалами уничтожения и направляемся к полицейскому участку.

Итак, друзья, есть одна или две вещи, которые офицер Оби мог бы сделать у себя в полицейском участке, а именно: первое – он мог бы вручить нам медаль за нашу храбрость и честность по телефону, что представлялось маловероятным, и мы на это все равно не рассчитывали, а второе – он мог бы на нас наорать и выпереть вон, сказав, чтобы мы никогда ему на глаза больше не попадались и не возили по окрестностям с собою мусор, чего мы, собственно, и ожидали, но, доехав до полицейского участка, возникла третья возможность, которую мы даже не брали в расчет, а именно – нас обоих немедленно арестовали. И в наручники. И я сказал: "Оби, мне кажется, я не смогу собирать мусор вот в этих браслетах". А он мне: "Заткнись, пацан. Ну-ка живо в патрульную машину".

Так мы и поступили, сели на заднее сиденье патрульной машины и поехали на кавычки Место Преступления кавычки закрываются. Теперь я хочу немного рассказать вам о городе Стокбридже, штат Массачусеттс, где все это и произошло: у них тут три знака "Проезд Закрыт", два офицера полиции и одна патрульная машина, но когда мы добрались до Места Преступления, там уже находилось пять офицеров полиции и три патрульные машины, поскольку это явилось самым крупным преступлением за последние пятьдесят лет, и всем вокруг хотелось попасть в газетные репортажи о нем. К тому же, они пользовались всевозможным ментовским оборудованием, развешанным по всему полицейскому участку: они делали гипсовые отливки следов шин, отпечатков ног, образцов запаха для собаки-ищейки, двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять дюймов каждая с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте, где объясняется, что на ней изображено, дабы использовать каждую как улику против нас. Были сфотографированы подъездные пути, пути отхода, северо-западного угла и юго-восточного угла, не говоря уже об аэрофотосъемке.

После этого испытания мы отправились обратно в тюрьму. Оби сказал, что поместит нас обоих в камеру. Говорит: "Пацан, я сейчас помещу тебя в камеру, мне нужен твой бумажник и твой ремень". А я говорю: "Оби, я могу понять, зачем вам мой бумажник, – чтобы я деньги в камере зря не тратил, но зачем вам понадобился мой ремень?" А он отвечает: "Пацан, нам только не хватает, чтобы кто-нибудь тут повесился". Я говорю: "Оби, неужели вы думаете, что я стану вешаться из-за того, что намусорил?" Оби сказал, что просто хочет быть во мне уверен, и поступил Оби как настоящий друг, потому что унес крышку от параши, чтобы я не смог ее снять, ударить ею себя по голове и утопиться, и туалетную бумагу тоже унес, чтобы я не смог разогнуть прутья решетки, размотать… размотать этот рулон туалетной бумаги наружу и совершить побег. Оби хотел быть во мне уверен, и только четыре или пять часов спустя Алиса (помните Алису? Это ведь песня про Алису) – приехала Алиса и, сказав на гарнир офицеру Оби несколько очень обидных слов, заплатила за нас выкуп, и мы отправились обратно в церковь, съели еще один обед в честь Дня Благодарения, который нельзя было превзойти, и не вставали до следующего утра, когда нам всем нужно было идти в суд.

Мы вошли, сели, заходит Оби с двадцатью семью цветными глянцевыми фотографиями восемь на десять дюймов каждая, с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте, тоже садится. Зашел мужик, говорит: "Всем встать." Мы все встали, и Оби тоже встал вместе с двадцатью семью цветными глянцевыми фотографиями восемь на десять дюймов каждая, тут заходит судья, садится вместе со своим собакой-поводырем, которая тоже садится, мы садимся. Оби посмотрел на собаку-поводыря, потом посмотрел на двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять дюймов каждая, с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте, потом снова посмотрел на собаку-поводыря. А потом опять на двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять дюймов каждая, с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте и заплакал, потому что тут до Оби наконец-то дошло, что сейчас совершится типичный акт американского слепого правосудия, и с ним он ничего уже поделать не сможет, и судья вовсе не собирается смотреть на двадцать семь цветных глянцевых фотографий восемь на десять дюймов каждая, с кружочками, стрелочками и абзацем на обороте, где объясняется, что тут изображено, дабы использовать каждую как улику против нас. И нас оштрафовали на 50 долларов и заставили убирать этот мусор из-под снега, но я пришел сюда не об этом вам рассказывать.

Я пришел рассказать вам о призыве.

Есть в Нью-Йорке здание, Улица Уайтхолл называется, туда как заходишь, так тебя там сразу инъецируют, инспектируют, детектируют, инфицируют, презирают и загребают. Однажды и я туда зашел пройти медкомиссию – захожу, сажусь, а накануне вечером выпил хорошенько, поэтому когда утром зашел, то выглядел и чувствовал себя лучше некуда. Поскольку выглядеть я хотел как простой типичный американский пацан из Нью-Йорка, чуваки, как же хотел я, хотел чувствовать себя типичным, я хотел быть типичным американским пацаном из Нью-Йорка, и вот захожу, сажусь, и тут меня вздергивают, поддергивают, натягивают и творят всякие прочие уродства, безобразия и гадости. Захожу, сажусь, а мне дают бумаженцию и говорят: "Парень, тебе к психиатру, кабинет 604".

Поднимаюсь туда, говорю: "Псих, я хочу убивать. В смысле, хочу – хочу убивать. Убивать. Хочу, хочу видеть, хочу видеть кровь, и гной, и кишки, и жилы в зубах. Жрать обожженные трупы. В смысле. Убивать, Убивать, УБИВАТЬ, УБИВАТЬ". И тут я начал прыгать вверх и вниз и орать: "УБИВАТЬ, УБИВАТЬ", а он запрыгал со мною вместе вверх и вниз, и так мы оба прыгали вверх и вниз и орали: "УБИВАТЬ, УБИВАТЬ". Тут сержант подходит, хлоп медаль мне на грудь, по коридору дальше отправил и говорит: "Молодец. Наш парень".

Тут мне совсем поплохело.

Пошел я по коридору получать еще инъекций, инспекций, детекций, презрения и всего остального, чего со мной тут все утро творили, и просидел там два часа, три часа, четыре часа, долго я там просидел, на собственной шкуре испытав все эти уродства, безобразия и гадости, в общем, круто мне приходилось, пока они инспектировали, инъецировали каждую часть моего тела, причем не оставляли ни одной без внимания. И вот прошел я все процедуры и, когда в самом конце дошел до самого последнего человека, то зашел к нему, захожу, сажусь после всей этой катавасии, захожу, значит, и говорю: "Вам чего надо?" Он говорит: "Пацан, у нас к тебе только один вопрос. Тебя когда-нибудь арестовывали?"