Густав Хэсфорд - Старики и бледный Блупер

Я поднимаю трубку полевой рации Бруклинского Пацана. Трубка обернута прозрачным полиэтиленовым пакетом, обмотанным липкой лентой. Тихонько свищу. Прочищаю горло. Говорю: «Я Зеленый Миллионер, Зеленый Миллионер, командир первого взвода. Дайте ракет, девчонки. Давай ракеты — и давай их немедленно на хер срочно».

Первый взвод спит в полном изнемождении: восемнадцать часов подряд они загружали трехосники.

Бесконечная колонна грузовиков вывозила гаубичные снаряды, деревянные поддоны с высокими стопами коробок с сухпаем, горами фанерных щитов и строительных брусов, тонны стальных перфорированных листов, снятых с аэродрома.

Первый взвод честно заслужил право немного подавить на массу. Пора будить. Пора будить всю базу.

Трубка шипит разрядами помех, и кто-то отвечает: «Понял. Щас дам. Отбой связи».

С усилием поднимаю M60 в положение «на грудь», как его держат в кино, и все сильнее и сильнее щурюсь в распростертую тьму. Но теперь я вижу в темноте хуже, чем раньше. Ничего там не движется. Дульных вспышек не видать. И один лишь дождь шумит.

Вот скажу одно лишь слово — и Бледный Блупер окажется на дне бассейна, заполненного красной грязью, высирая изделия питтсбургских сталелитейных заводов. Стоит лягушке пукнуть, и я похороню эту лягушку под черной железной горой американских бомб. И даже если большие птицы не смогут взлететь из-за мутной этой непогоды с ее нулевой видимостью, я всегда могу вызвать артиллерию. Произнесу в трубку заклинание из двух слов и шести цифр координат — и пушкари напрягутся, и через сорок секунд в моем распоряжении окажется больше огневой мощи, чем у бронетанковой дивизии.

Где-то позади ухает миномет.

Мой палец медленно вытягивает спусковой крючок до конца свободного хода. Делаю глубокий вдох. Все, джунгли под прицелом. Так хочется наконец-то пустить в ход 60-й и искромсать черноту ночи красными строчками пуль.

В пятистах ярдах вглубь сектора обстрела, на высоте луны, возникает тусклое пятнышко. Свет — обширный, резкий, белый — разливается по черному небу, тает и плавно опускается на землю, несомый дождем. Осветительная ракета покачивается под белым парашютиком, поскрипывая и роняя искры, которые шипят и потрескивают.

Я затаиваю дыхание и замираю. А вот сейчас не стоит делать неверных ходов. Бледный Блупер только и ждет, чтоб я сотворил какую-нибудь глупость, как салага какой-то.

Внизу, в полосе заграждений, Бруклинский Пацан останавливается и глядит на свет. Рядом с Бедным Чарли, нашей игрушкой-черепом, Пацан опускается на корточки, а по нему молотят холодные порывы ветра и муссонного дождя.

Из глубины нейтральной полосы доносится зловещий хохот. Пацан разворачивается туда лицом и медленно снимает с плеча винтовку. За стеклами очков, мутных из-за дождя, глаза на его лице кажутся огромными.

Слышен звук — будто открыли металлическую флягу с вином, затем абсолютная тишина на какой-то миг, а потом осколочная граната из M79 попадает в Бруклинского Пацана, и Бруклинский Пацан весьма бездарно изображает Джона Кеннеди во время предвыборной кампании в Далласе, и, как в немом замедленном воспроизведении, голова Бруклинского Пацана растворяется в облаке розовой дымки, а потом — бац! — и Бруклинский Пацан усыпает собою все вокруг: разорван гранатой, убит, похерен, застрелен, забит как скотина.

Обезглавленное тело Бруклинского Пацана — изувеченный восковый катыш в призрачном свете осветительной ракеты. Одной руки больше нет. Другая рука превращена в месиво. Ноги вывернуты запредельно и куда попало. Нереально белые ребра загибаются дугами вверх, торча из отблескивающей черной ямы, из которой идет пар, как будто она тлеет.

И вдруг освещение затухает. Ночь обрушивается на мою позицию. Через мой сектор обстрела проходит тень.

Я впиваюсь пальцами в холодный металл пулемета, во рту сухо, зубы стиснуты, болит палец, руки побелели, кровоточат прикушенные костяшки пальцев, пот щиплет глаза, желудок то сжимается, то разжимается, и весь я дрожу.

Бледный Блупер знает, где я сейчас. Он знает, где я обитаю. Там, за проволокой, в черных-черных джунглях Бледный Блупер может расслышать удары бубна, которым бьется мое сердце.

Пробую снять руки с пулемета, но не могу.

Опустившись на корточки, я задерживаю дыхание, и мне страшно открывать огонь.

Бобер Кливер, который любит рассказывать всяким детишкам неразумным, что он наш взводный сержант, тащится, отвалив себе здоровенный кусище халявы в своем роскошном блиндаже. Этот блиндаж был выстроен по тщательно разработанному Бобром проекту морпчелами в обмен на шесть «Вилли-Питеров»*, набитых марихуаной. Можно не сомневаться — Бобер сидит сейчас на своей койке, попивая холодное пиво, и смотрит повторный показ «Оставь это дело Бобру» на своем японском телевизоре с надписями на таиландском, который работает от аккумуляторов.

Выжидаю, пока не стемнеет, натягиваю на себя гнилую тропическую форму и хошиминские сандалии, и выползаю из крысиного гнезда, которое соорудил для себя в «конексе» * из скомканных похоронных мешков и парашютного шелка. Палубное время — ноль-темь-тридцать. Пора обходить посты.

Я уже сотни раз обходил посты в Кхесани. Нынешней ночью все какое-то новое и незнакомое. Я чувствую себя как слепой в комнате, в которой некий садюга переставил всю мебель. При лунном освещении я постоянно спотыкаюсь и падаю, как какой-нибудь салага херов. Бульдозеры из 11-го инженерного не на шутку похерили мой участок. Даже блиндажи теперь не там, где надо. Я чувствую себя так, будто заблудился. Мой родной город утащили, упаковали, сожгли или эвакуировали.

Таинственны пути морской пехоты.

Через каждые двадцать метров я наклоняюсь и подергиваю колючку щипцами для минных проводов, проверяя, не перерезана ли она. Эти подергивания спугивают блиндажных крыс — таких здоровенных, что у них вполне хватит наглости трахнуть в жопу трехосный грузовик. Я осматриваю проволоку-путанку — достаточно ли она туга, чтобы выдержать вес мертвецов, что будут на нее валиться. Проверяю, как стоит каждая мина «Клеймор». Мы окрашиваем «клейморы» с тыльной стороны в белый цвет, чтобы в темноте можно было их пересчитать и убедиться, что они все так же направлены в поле.

Краем глаза поглядываю во тьму за проволокой. Огневые группы высокомотивированных москитов стремятся загрести меня на ночную хавку, а я все жду, что тени за проволокой вот-вот обернутся людьми. По ночам мы погружаемся в мир, где все люди — призраки.

Там, в темноте, что-то есть, что-то шевелится. Может, порванный и гниющий мешок для песка, таскаемый ветром. Или заблудившийся буйвол. Или ночи клочок, брошенный на землю облаком, проплывающим на фоне луны. А может, те черные точки, что мерцают вдали, за пять сотен ярдов отсюда — холодные и голодные вьетконговские бойцы, которые бесшумно сливаются и сосредотачиваются, готовясь к наземной атаке.

А может — Блупер. Там может быть и Бледный Блупер, берущий меня на мушку.

Завтра мы подорвем заграждения. Урчащие зеленые бульдозеры сравняют с землей последние из оставшихся блиндажей, и боевой базы Кхесань в этом месте больше не будет. Морской пехоты в этом месте больше не будет. А до той поры на высотах полно гуков, и Кхесань у них — любимое развлечение. Разведгруппы противника пялятся на нас с гребней холмов, прощупывают на наличие хоть каких-нибудь признаков халявного отношения. Они все еще хотят прибрать к рукам это проклятое место, где вечные туманы.

Жизнь в зоне «Кольцо V»*:

В единственном сторожевом блиндаже, оставшемся на нашем участке, наш Салага делом занят — ящера душит. По-пацански озабоченные салажьи мозги уже не в Кхесани, они унеслись обратно в Мир и закутались в розовые трусишки Сюзи Гнилописьки. Он постанывает, используя государственное имущество не по назначению, полируя свой штык, ничего особенного — потренировать с утреца свой орган, чтоб согреться чуток, морская пехота высадилась, и все у нас в руках. Что слышно, когда хлопают одной рукой?

Я спрыгиваю в блиндаж.

Жужжит полевая рация. Я поднимаю трубку, а салага лихорадочно возится с пуговицами на ширинке.

Какая-то гребаная крыса-служака на радиовахте на командном посту в Мешочном городе требует доложить обстановку, после чего громогласно зевает.

Вместо того, чтобы ответить механическим монотонным голосом «все спокойно», я произношу с нарочитым гуковским акцентом: «Я генерал Во Нгуен Зиап. Обстановка нормальная, жопа полная».

Гребаная крыса-служака у радиостанции ржет и говорит: «Обожди чуток». Потом говорит кому-то на заднем плане: «Это Джокер. Говорит, что он япошка». Обе крысы ржут, обсуждают, какой я псих, потом голос из рации произносит: «Принято, Джокер. Вас понял», и я кладу трубку.