Збигнев Сафьян - До последней крови

— Давайте быть поскромнее, — вдруг вмешалась Ванда, — скромнее думать о нашей роли. Не забывайте о Польше.

Янка не принимала участия в дискуссии, читала письма, старательно укладывала и сортировала их.

— А вот тебе и неприятности, — сказала она, обращаясь к Ванде. — Ты помнишь Вирского?

— Помню. В тридцать седьмом году получил восемь лет тюрьмы.

— Теперь сидит в Ташкенте, польский военный суд приговорил его к пяти годам за агитацию среди солдат армии Андерса, и, в соответствии с соглашением, сидит в советской тюрьме, и его не хотят выпускать…

— Дай мне это письмо, попробую что-нибудь сделать.

— У тебя уже было столько таких дел…

С Рашеньским Ванда и Тадеуш встретились в «Гранд-отеле». Нашли столик — в обеденное время это было сделать легче, чем вечером, — за колонной, в глубине зала. Официант обслуживал безупречно. Ванда совсем не обращала внимания на еду, а Тадеуш выбирал блюда долго и старательно, зал оглядывал нехотя и без всякого интереса.

— Не люблю я эту забегаловку. И был-то здесь всего раз и с удовольствием никогда бы сюда не приходил. Непонятно, зачем было предлагать встретиться здесь. Кому нужна эта демонстрация?

— Нейтральная земля, — рассмеялся Рашеньский.

— А не будет у вас из-за этого неприятностей?

— У меня и без того их всегда достаточно.

— Мы читали, — сказала Ванда, — ваши репортажи из России. Написаны честно. В ваших статьях о польско-советских отношениях было также много правильных идей.

— Спасибо. Редко доводится слышать похвалу, а если и случается такое, то это меня больше всего и беспокоит. Могу, впрочем, ответить вам тем же — читал все номера «Новых горизонтов» и поэтому просил встретиться с вами. Там столько идей, от которых голова может пойти кругом. Вы понимаете, что значит перечеркнуть пятьсот лет истории Польши? — Он обращался к Ванде. — Я пытался представить себе Польшу, простирающуюся, скажем, от Щецина до Буга. Согласятся ли с этим поляки, разве можно сделать такой поворот в психологии людей?

— Но он необходим, — сказал Тадеуш.

— Я знаю: мы не можем воевать на два фронта, соглашение с Россией нам необходимо, твердо держаться Рижского договора — явная чепуха, но не слишком ли далеко вы заходите? Как вы представляете себе Польшу, каковы ваши концепции?

— Мы стоим за демократическую Польшу, — вмешалась Ванда, — которая сама решает свою судьбу, за проведение необходимых реформ…

— Это все одни лишь слова, — прервал ее Рашеньский. — А вы скажите тем людям, что в армии, тем, с Волыни, Подолии, Вильно, что они не смогут вернуться к себе домой…

— Надо иметь мужество сказать об этом, — заявила Ванда, — они должны понять. Нет счастья в доме, построенном на чужой земле.

— А мы и не говорим, что это легко, — добавил Тадеуш.

Рашеньский глядел на них с огромным напряжением. Официант наполнил рюмки.

— Не исключено, — буркнул журналист, — что я сижу с министрами будущей Польши.

— Все шутите, — улыбнулся Тадеуш.

— Как вы оцениваете нынешний тупик в польско-советских отношениях?

Ванда пожала плечами.

— Ваше правительство оказалось неспособным реализовать договор. Уход армии — это несчастье для всех оставшихся здесь поляков.

— Тогда кто? — спросил Рашеньский. Наступила тишина.

— Ну кто же тогда возьмет на себя все это? — повторил он. — Вы считаете, что наступило ваше время. У вас достаточно смелости?

— Не только у нас. — Ванда повернулась в сторону Рашенъского. — Но и у таких, как вы, понимающих ситуацию.

— Не знаю, понимаю ли я, почему должно было так случиться, и мог бы я вам поверить.

— Необходимо самому во всем убедиться, — улыбнулась она.

— Естественно, потому что для вас история будет проще: Андерс предал…

— А разве не предал?! — возмутилась Ванда. — Не предал союзника, польские интересы, поляков в России?

— Вы все упрощаете.

— Иногда упрощаем сознательно, — подчеркнуто заявил Тадеуш. — Потому что мы хотим простой вещи: вернуться в Польшу, ведя совместную борьбу с врагом.

— И возродить Польшу Кривоустого? Не окажется ли Кривоустый под чужим началом?

— Эта боязнь, — произнесла Ванда, — является следствием давних предубеждений и комплексов. Кому нужен Кривоустый, лишенный силы, веры, свободы? Он не мог бы даже поднять меча.

— Комплексы имеются с обеих сторон.

— Вы, между прочим, уже писали об этом, — добавила Ванда, — и правильнее всего как раз о комплексах.

— Оставим их в покое, — сказал Рашеньский, — давайте поговорим о чем-нибудь конкретном. Представьте себе, что Красная Армия освобождает Польшу. Что в это время может произойти? Какие у вас шансы заручиться поддержкой в Польше?

— В Польше создана партия.

— Слышал. Но ведь у этой партии нет шансов взять власть в свои руки.

— Если она сплотит вокруг себя…

— Это все слова, пани Ванда. Как можно реализовать программу того, что вы называете далеко идущими демократическими переменами? Как вы себе представляете перенос Польши, именно перенос на несколько сот километров…

— А если это окажется единственной программой, позволяющей независимое существование страны?

— Значит, ситуация без альтернативы? Хотите поставить Польшу в такое положение, когда у власти будете только вы, и никто больше? Без согласия самого народа этого не удастся сделать.

— Мы не заглядываем так далеко.

— Теперь вы отступаете.

— Нет, стараюсь быть конкретной. Мы думаем о находящихся в России поляках и устранении всех преград в польско-советской дружбе.

— С этим можно согласиться, хотя требуются некоторые уточнения. Вы знаете, что я противник всякого рода анахронизмов в польском политическом мышлении. А какую модель строя вы имеете в виду?

— Советский Союз выступает против экспорта революции.

— Вы уверены, пани Ванда? Действительно, выступает против?

— Несомненно. Мы считаем, что народ сам решит…

— Это главный вопрос, но такие слова приобретают ценность лишь тогда, когда они не расходятся с делом. А если народ сам вас отвергнет?

— Не отвергнет.

— Вы чересчур самоуверенны.

— Да. Все решат несколько факторов: разочарование в правительстве периода санации и лондонском правительстве, обнищание народа, всеобщая жажда глубоких реформ, на которые не пойдет ни один Сикорский.

— Может, вы и правы.

— Поэтому оставайтесь с нами. — Это уже сказал Тадеуш.

— Нет, — ответил Рашеньский, — есть вещи, о которых нужно не только писать, но и подтверждать своим собственным поведением. Мне не хватает той уверенности, что присуща вам. А кроме того… я — за дружбу, но боюсь… боюсь, что вы позаимствуете в этой стране то, что труднее всего выдержать.

— А именно? — тихо спросил Тадеуш.

— Невозможность защиты своего собственного мнения и… — Рашеньский заколебался.

— Говорите до конца.

— Я сидел в лагере и видел осужденных, но не верил в их вину. Видел депортацию десятков тысяч…

— Вы сами писали…

— И буду писать, что нужно дружить, понимать Друг друга, а это нелегкое дело.

По пути в посольство Рашеньский чувствовал полную неудовлетворенность весьма дипломатической беседой, прошедшей слишком общо, как будто ему и им не хватило смелости затронуть самые важные вопросы. А какие самые важные?

Он прошел через ту самую, что и в предыдущий раз, большую комнату и постучал в дверь Евы Кашельской.

— И все-таки вы беседовали с ними, — сказала она. — Советник-посланник Сокольницкий уже знает об этом. Я думаю, что вы правильно сделаете, если сообщите ему суть данного разговора.

— Я даже опубликую его, — рассмеялся Рашеньский и тут же стал серьезным. — Если, конечно, напечатают.

— Да садитесь же! У меня к вам просьба, но это потом… Пришло письмо из Лондона, оно гонялось за вами по всему свету, а привез его связной из Янгиюля. — И подала ему конверт.

Рашеньский нетерпеливо разорвал его и быстро пробежал глазами первые строки. Лицо его вдруг посерело и изменилось неузнаваемо. Он бросил письмо на стол и отошел к окну. Ева испугалась, что Рашеньский сейчас упадет, потому что тот беспомощно шарил по стене руками и, наконец опершись о нее, ухватился за подоконник.

— Что случилось?! — воскликнула она. Он не ответил.

Ева быстро плеснула коньяку в стакан и подала Рашеньскому. Он залпом выпил.

— Спасибо, — прошептал в ответ. Взгляд его стал более осознанным. — Марта, моя невеста, — наконец произнес он, — погибла в Англии во время налета немецких самолетов.

Проговорив это, Рашеньский бросился к двери.

— Оставайтесь у меня, в таких случаях лучше…

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал он, — со мной все в порядке. — И вышел.

Оставшись одна, Ева села за стол, минуту сидела неподвижно и вдруг рассмеялась. Правда, этот смех, прерываемый кашлем, посторонний наблюдатель свободно мог принять за плач.