Александр Родимцев - Добровольцы-интернационалисты

Было чему удивляться: убитых в роте оказалось лишь трое, а раненых — семеро. Все пулеметы уцелели, боеприпасов было пока достаточно, связисты быстро нашли и стачали обрыв провода.

— Как там у тебя? — спросил комбат.

— Согласно приказу…

Комбат почему-то усмехнулся.

Рубен лежал у пулемета и смотрел на дальний лес, на синюю тучу в росплесках света и думал о том, что нечто подобное когда-то было: такой же предгрозовой вечер, настороженный шорох волны, ощущение близкой опасности и сознание неизбежности ее, смутное томление сердца. Где это было? На Эбро? Нет. И не в Мадриде. Он вспомнил: это было в концентрационном лагере Аржелос, на самом берегу Средиземного моря, во Франции, когда он готовился к побегу и ему помогла… гроза. А сейчас в прицеле Рубен увидел серо-зеленые шинели фашистов.

Они лезли без устали.

«Далековато», — подумал Рубен и громко крикнул:

— Спокойно, ребята! Без команды не стрелять!

Пыль, поднятая мотоциклами, не давала возможности определить силы противника, а неизвестность — самая неприятная вещь. Рубен осмотрел линию своей обороны: позиции отрыты добротно, люди и материальная часть укрыты и замаскированы хорошо, два правых пулемета дают возможность вести сосредоточенный фланговый огонь.

Порыв ветра отогнал пыль, и Рубен успел заметить четыре мотоцикла и три автомашины с гитлеровцами. Это были передовые разведывательные подразделения.

Километрах в трех-четырех за ними шла более сильная колонна противника. Враг направлялся на мост через Березину.

«Не торопись, подпусти ближе, — шептал сам себе Рубен, — ближе, ближе… еще ближе…»

Уже отчетливо виден первый мотоцикл. Водитель в большой квадратной каске с рожками сосредоточенно глядел вперед. Широко расставленные и согнутые в локтях руки уверенно держат руль. Этот заморыш чувствует себя завоевателем мира. Еще более самоуверенный и наглый вид у второго немца, сидящего в коляске. Без каски, с закатанными по локоть рукавами френча, он, развалясь на сиденье, лениво смотрит по сторонам, попыхивая сигаретой. Его рыжая шевелюра ярко горит на солнце. Вот его подбросило на ухабе, он что-то сказал водителю, и они засмеялись.

В мысли Рубена назойливо вплетались слова из фашистской песни, слышанные им еще в Испании: «Мы идем, четко отбивая шаг, пол-Европы у нас под ногами…»

«Еще ближе… еще… сейчас мы покажем вам «Европу под ногами».

В сторону вражеской колонны взвилась красная ракета.

— Огонь! — крикнул Рубен. В эту команду он вложил всю свою ненависть к захватчикам.

Огонь пулеметов и винтовок слился. Слева ударила пушка. И первое, что увидел Рубен, — это перевернутый мотоцикл с бешено вращающимися колесами. Гитлеровцы разбегались, ища укрытия, падали, и многие уже не поднимались. Горела одна из автомашин.

Вражеские солдаты были ошеломлены. Более тридцати трупов валялось у дороги, а уцелевшие «завоеватели», беспорядочно отстреливаясь, побежали назад. Но не тут-то было! От пулеметного огня далеко не уйдешь. Меткие очереди настигали беглецов. «Дранг нах Остен» для этого подразделения не состоялся.

Но Рубен знал, что это только начало. Уже видно было, как с ходу разворачиваются в боевые порядки подходящие подразделения. На наших позициях с воем зашлепали мины.

Со стороны противника раздался басистый клекот крупнокалиберного пулемета. А вот и новые цепи атакующих. Они приближались, не стреляя.

— Огонь! — снова подал команду Рубен, и снова заговорили «максимы».

Рубен приподнялся. Совсем рядом роем метнулись искры, и он успел подумать: пулемет. Случайной такая очередь быть не могла.

Впрочем, особого вреда очередь не принесла. На Рубене рвануло гимнастерку, обожгло плечо. Он выбросил вперед руку; боли не было, значит, царапина, главное, чтобы не задело кость…

Сержант Аставский рядом ругнулся и сказал обиженно:

— Ухо продырявили, шельмы! Ну, я за ухо… повытрясу мозги!

И тут же увидели надвигающиеся танки: один, два… десять, тридцать…

Первый танк показался Рубену огромным, наверное, потому, что солнце уже зашло за горизонт. Это было последнее, что он видел на Березине…

— Раненый не приходил в сознание?

Пожилая сестра приподнялась, пошатнулась и села: было тесно, и вагон резко покачивало на стыках.

— Он бредил, — сказала сестра. — Все время вспоминал какую-то девушку.

Доктор улыбнулся:

— Не ново… В соседнем купе солдат вспоминает Вареньку, в другом — Наташу. Наполнение пульса улучшилось. Значит, любимая видится ему к добру. Нужно еще раз перелить кровь.

Рубен пришел в себя.

— Девушка, — повторил он. — Какая девушка? Это был мой друг. Почему он молчит? Он ушел?

Рубен почувствовал, как медсестра в белом халате медленно стала расплываться, и вскоре ее очертания исчезли. Вместо нее он увидел голубое-голубое небо и родительский домик, старенький, обветшалый.

Было раннее утро, когда он вышел за калитку. Соседи сначала громко разговаривали в переулке, а потом умолкли. Рубен понял, они умолкли потому, что он вышел и они заметили его.

— Смотрите, вот вышел Рубен Руис, — сказала бабушка Хосефина, та самая, что постоянно вязала на крылечке чулок и курила.

— Он еще совсем малыш и не знает, что такое тюрьма.

— Пусть бы он не знал ее до века, — сказал сосед-плотник.

Бабушка Хосефина поднесла к глазам уголок фартука.

— Жаль, он узнает ее очень скоро, когда понесет с матерью передачу.

Плотник подошел к мальчику, поднял на руки. У него была всклокоченная рыжая борода, и, когда она коснулась его щеки, Рубену захотелось смеяться.

— Ты пойдешь к отцу, малыш?

— Пойду.

— А знаешь, где он находится?

— Знаю. Это серый дом. Там у ворот солдаты.

— За что же он арестован, Рубен?

Что мог ответить мальчик? Трое неизвестных ворвались ночью, приказали отцу одеться и куда-то увели, а теперь все называют это новым словом — арест.

Впрочем, ему было совсем неплохо: взрослые жалели его, соседские мальчишки не задирались. Они говорили друг другу, будто по секрету: «У этого мальчика арестован отец», и Рубен понял, они были готовы подраться за него с другими ребятами.

Теперь, когда отец ушел и не вернулся, мама не оставляла его и сестренку Амаю дома одних. Амая была совсем маленькая, даже разговаривать не умела — только пищала, и мать боялась, что они будут бояться или натворят какой-нибудь беды.

Как приятно вечером уходить с мамой в город, видеть, как зажигаются над площадью фонари, встречать незнакомых приветливых людей, которые знали маму и она знала их, и каждого запросто называла товарищем.

Они собирались в большом деревянном доме старого шахтера. Темный дом этот, сложенный из камня, был холоден, гулок и пуст: на его дверях, широких, как ворота, висел ржавый замок. Пониже замка поблескивала свинцовая капля: ее называли пломбой и говорили, что дом опечатан полицией.

Но кроме большой двери в доме была еще одна, маленькая, со двора. Стоило маме пожелать, она могла открыть эту дверь; у нее хранились ключи.

Как интересно было в этом доме: стукнешь — кто-то сразу же стукнет в ответ; скажешь слово — кто-то повторит его еще громче.

Но женщины и мужчины, которые приходили сюда с мамой, старались не шуметь, не стучать и разговаривать вполголоса. Ему очень бы хотелось знать, о чем они говорят до поздней ночи, и он вертелся у стола, проскальзывал меж чьих-то ног, слушал непонятные слова: капитал… штрейкбрехеры… стачка…

Дома каждую свободную минуту мама читала книги. Она приносила их откуда-то в корзине, осторожно выкладывала на подоконник, становилась серьезной, хмурилась или улыбалась. Можно было подумать, что среди этих книг у нее были друзья и враги, знакомые, которых приятно встретить, и «незваные гости», как называла она тех троих, что увели отца… Но и незваных гостей среди книг она терпела: видно, с ними ей тоже нужно было беседовать.

Иногда Рубен замечал, что мама говорит с ним, а думает о чем-то другом, высматривает кого-то за окошком. Готовит обед — и заглядывает в книгу. Гладит белье, а книга тут же на столе.

Поздно она ложится спать, ночью опять что-то читает. Занавешена лампа, ходики тикают на стене, мама на кухне склонилась над книгой, и страницы тихо шелестят в ее руке.

Он начинал понимать: мама рассказывала шахтерам о том, что прочитала в книгах. Но тут появилась другая загадка: разве в книгах было написано о местной шахте «Эль Ойо», о шахтах Каварона, о Саморростро, и записаны имена людей, что сидели в темном народном доме за широким деревянным столом, прижавшись плечом друг к другу?

Обычно он усаживался перед столом на перекладине и слушал.

Почему же шахтеры так насторожились и притихли? А, вот оно что! Заговорила мама. Она долго молчала, слушала других, а теперь встала. Он тоже притих. Ему было хорошо слышно.