Антон Деникин - Офицеры

— Нет.

Инвалид схватил за руку Кароева и в пьяном волнении, заплетающимся языком говорил:

— Друг, наплюй мне в рожу — я подлец! Я н-негодяй! Все было готово — понимаешь? Н-на углу бульвара Ля-Тур-Мобур, когда будет возвращаться от этого от Бриана. Бац! А я с утра н-напился и н-не пошел. И р-револьвер пропил, и все…

… Н-но я н-не мог удержаться пон-нимаешь? Н-не мог! Та-кой удар — Николай Константинович н-наш!.. Ведь — как отец родной… Такой удар!..

Кароев опомнился.

— Какой удар? Ты о чем?

— Н-не знаешь?..

Он порылся в кармане и бросил на стол помятый номер газеты. Под рубрикой «Террор в советской России» напечатано было:

«Из Москвы сообщают:

При переходе советской границы был задержан подозрительный человек, оказавшийся белогвардейским полковником Стебелем. Расследование выяснило участие его в подготовлявшемся крупном противоправительственном выступлении на Украине. Постановлением коллегии ГПУ Стебель приговорен к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение».

Кароеву показалось, что вокруг него зашумели заводские молоты, что пол качнулся, — он теряет равновесие и падает в пропасть. Схватился за стол, чтобы не упасть.

А ослабевший инвалид уныло тянул:

— Как я теп-перь пок-кажусь ему на глаза…

Кароев крикнул:

— Кому? — так громко, что встревожились посетители кафе, и из-за стойки выглянул хозяин. Инвалид вздрогнул, недоумевающе поднял глаза.

— Кому?! Латышу!..

Прошел час. Они все еще сидели за столиком, залитым, запачканным пеплом, и пили без конца, мешая пиво с аперитивами. Кароев — с мокрым лбом, с налитыми кровью глазами, говорил, стуча кулаком по столу:

— Люди зверями стали! Ты понимаешь — жить страшно…

* * *

…Дома жены не было. Кароев долго зажигал газ непослушными руками: ломались спички, и пьяно кружилась, уплывая из рук, лампа. Манечка спала. На большой кровати сиротливым шариком чернела ее головка.

Первое, что бросилось в глаза Кароеву, были «стальные сапожки», аккуратно сложенные на стуле. Он застыл, не сводя с них глаз. Потом медленно потянул к ним руки, ощупал и поднес к лицу. Холодные, поблескивающие — немые свидетели… Кароев схватил рукодельные ножницы жены, и, торопясь и срываясь, стал резать ремешки и кожаные части. Пытался сломать стальные полоски, но они не поддавались… Он бросил аппараты на землю и стал топтать их ногами…

Из соседней комнаты громко стучали в стену.

Кароев с ненавистью взглянул на изуродованные обломки, отшвырнул их ногою в угол и вдруг оглянулся…

На кровати сидела разбуженная Манечка, свесив тонкие худые ножки с несошедшими еще сизыми рубцами. Она испуганно глядела то на отца, то на обломки «сапожек» и жалко плакала. Кароев провел рукой по лбу, будто отгоняя наваждение; весь осел, прильнул к маленьким ножкам и, тяжело дыша, говорил:

— Не плачь, моя доченька… Проклятые! Оплели, испоганили… Но не будет! Не сломите! Мы устоим, вы — сгинете… Не плачь, родная. Потерпим еще немного: будут у тебя новые сапожки и поедем с тобой в Россию…

Capbreton, 1927