Александр Казанцев - Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом

В перерывах между стихами и песнями вспоминаем, кто, где и как встречал прошлый Новый год — вся отечественная география и география Европы переплетаются в один общий узор. С разных концов стола то и дело слышится: «у нас в Киеве…», «а вот у нас в Москве…», «ну, что у вас в Белграде, вот в Париже…», «Днепропетровске…», «Смоленске…» и так без конца.

Расходимся небольшими группами уже под утро. На берлинских улицах приглушенное веселье. Из ресторанов и баров, из-за окон, затемненных черным картоном, из открывающихся дверей доносится веселая музыка и пьяные голоса. Танцевать с началом похода на восток запрещено. Берлин торжествует и славит свои победы, и он еще не скоро поймет и почувствует, что немецкая звезда уже перешла свой зенит.

Мы молча то и дело обгоняем или встречаем веселые компании поздних гуляк, переходящих из ресторана в ресторан. Среди них много офицеров с дамами. Далеко по улицам слышен женский смех, шутки и обрывки песен. Старожилы говорят, что если бы не затемнение, потушившее миллионы цветных огней световых неоновых реклам, которыми славился Берлин, то можно было бы подумать, TO никакой войны нет, — так эта ночь похожа на ночи под Новый год мирного времени. Недавнее поражение под Москвой вызвало у немцев небольшую горечь, но что же делать, могут ведь быть когда-нибудь и маленькие неудачи! В основном же всё остается по-старому, и немецкая победа — вопрос самого недалекого будущего. Сам фюрер незадолго перед Новым годом категорически заявил: «Поход на восток закончен. Вражеской армии больше не существует»…

Часть вторая

Глава I

«Осты»

Начиная с декабря 1941 года, на вокзалах и улицах больших городов в Германии все чаще и чаще можно было наблюдать необычайное зрелище — траурные процессии привезенных на работу в Германию русских людей. Первые партии ехали добровольно. Люди старались уйти от близкого большевизма — «Бог его знает, как будет колебаться фронт», — от наступающего кое-где голода, да и поучиться у Европы уму-разуму, главным образом техническому. Об этом так красиво говорили плакаты в красках с картинками и многообещающими словами. Поток добровольцев скоро кончился, потому что ни одно обещание не исполнялось — привозили, загоняли за проволоку в лагерь и заставляли работать без просвета. Того, кто мечтал поучиться на немецком заводе у фрезерного станка, гнали копать землю, инженера-электрика — таскать грузы, а преподавателя музыки — «как не поедешь? ведь страна Моцарта, Бетховена и прославленных консерваторий!» — возить на тачке стальные болванки. Вести об этом скоро дошли, конечно, и до родных мест. Эти первые транспорты и были последними добровольными. Следующих привозили уже как военные трофеи, под стражей, свирепо разгоняющей окружающих зевак, главным образом, конечно, русских.

А посмотреть было на что. До слез убогая, почти нищенская одежда, за спиной мешки и котомки, в руках самодельные сундучки. Женщины в платочках, мужчины в кепках и картузах. А под всем этим — родные русские глаза, иногда выцветшие от горя, иногда полные молодого задора. На полулохмотьях «спинжаков» и кофточек (и то и другое категорически неуловимого цвета) на груди оскорбительно новый лоскут материи и на нем белые буквы «ОСТ». Это — клеймо победителя на его трофеях. Не русский, не татарин или узбек, а «восток» — Азия. В витринах киосков журнал «Унтерменш». В этом журнале с бесспорной очевидностью доказывается, что вот эта самая Азия в течение веков (на первой странице изображены наездники Атиллы) только и делала, что врывалась, опустошала и грабила Европу. Всё это сопровождено картинками, забыть которые русскому человеку, их видевшему, не удастся, живи он хоть двести лет.

Теплой волной ласки и заботы встретила эмиграция хлынувшую на немецкие улицы Россию. Собирались вещи», одежда, обувь, от скудного пайка отрывались хлебные и картофельные купоны. Завязывались знакомства, крепли, расширялись. Встречались сначала, по русскому обычаю, больше в церковных оградах. По воскресным дням, за жиденьким липовым чаем знакомились ближе уже по домам.

Гестапо не могло не обратить внимания на этот альянс. Отношение к русском эмиграции у немцев было запланировано в общем масштабе русского вопроса. Эмиграция, в большинстве своем интеллигенция, пожила в Европе, настроена национально, дай ей возможность общения с советскими — наговорит еще им всяких бредней о какой-то там России, да еще, тем более, «великой». Полиция издала строгое распоряжение — под страхом тяжелых наказаний не разрешается эмигрантам встречаться, разговаривать и вообще общаться с советскими.

К чести эмиграции надо сказать, что этот приказ никого не испугал и никого не остановил. Его обходили осторожно и неустанно: и встречались, и говорили, под шумок даже выходили замуж и женились, а потом занимались делами и более преступными. К концу войны не всегда уже можно было распознать, где эмигрант, а где вчерашний советский. Потом, перед крушением Германии, так, многомиллионным сплавом, и двинулись дружно на запад, конечно, не все, а только тот, кто вырывал эту возможность в последний момент. Двинулись навстречу демократии, к свободам, к «правам человека и гражданина»…

Многие миллионы русских людей — число их к концу войны поднялось до 12 миллионов — были привезены на работу в Германию. Приехав сюда, они возненавидели немцев больше, потому что увидели их ближе. Возненавидели за обман, за бесчеловечную, звериную жестокость, с которой пришли они к нашему народу, встретившему их как освободителей. Но вместе с тем острее, чем раньше, они осознали необходимость борьбы и против большевизма. «Проклятая Германия» — говорили они, но говоря это, не могли не видеть, что «проклятая» она для них, для русских. Они видели, и многие испытали на себе, весь ужас немецкого рабства, но не могли не видеть, как живет немецкий народ и другие народы Европы. Разве снилась когда-нибудь нашему колхознику в годы мира такая жизнь, какую имел немецкий крестьянин во время войны и накануне поражения Германии? Разве мог мечтать наш рабочий о таких условиях жизни, в каких жил европейский рабочий даже под игом национал-социализма на четвертом-пятом году войны? Ложь большевизма, обнаружившись так наглядно, оттолкнула их от него навсегда. Но они не могли пристать и к другому берегу просто потому, что для них его не было.

Привезенные в Европу, они оказались в положении классически безвыходном. Для них были непримиримыми врагами и немцы, и большевики. Но что можно было делать? Бороться и против тех, и против других было не только трудно, но и невозможно — это было уделом немногих. Каждый акт саботажа, будь то на немецкой фабрике или на транспорте, символически хотя бы, помогал большевизму. Борьба против Красной Армии, во-первых, била бы не в цель — в ней были такие же русские люди, обманутые большевиками, а во-вторых, помогала бы немцам. В раздвоенном мире рассудка и чувств жили эти люди годами. Эмоционально, сердцем предвкушали радость от сознания, что скоро русские солдаты пройдут победителями по улицам проклятого Берлина, что пропитанная русскими слезами и кровью немецкая злая земля почувствует, что значит возмездие. Рассудком понимали, что победа, купленная русской кровью, русским талантом и трудом, будет использована большевизмом для еще более жестокого закрепощения русского народа.

Радовались каждому сообщению с фронта о немецких поражениях и неудачах, но не могли не видеть, как в освобожденных Красной Армией городах и селах растут леса виселиц для ни в чем не повинных рабочих и крестьян, как снова намертво завинчивается пресс коммунистической диктатуры.

Эти люди представляли собой благодарную аудиторию для русской национально-политической пропаганды. Помимо своей воли вовлеченные в водоворот происходивших событий, вырванные чужой рукой из мира обывателя, всегда и всюду тормозящего политическую активность, они самой судьбой принуждены были искать выхода из создавшегося тупика в каких-то общих больших решениях. Среди этих людей не нужно было заниматься антинемецкой пропагандой — это делала на каждом шагу сама жизнь. Еще меньше они нуждались в пропаганде антикоммунистической — у них за спиной было 20 лет жизни под советским гнетом. И каждый из них автоматически, только за то, что он остался с этой стороны фронта, а не ушел с Красной Армией или в партизаны, — с точки зрения советского «правосудия», уже был государственным преступником. Третья Сила была для них само собой разумеющимся и единственно возможным и приемлемым выходом. Нам оставалось только сформулировать эти мысли в отчетливые формулы лозунгов и сделать их достоянием миллионов людей. Для этой работы часть наших групп, готовых к очередным отправкам на родину, пришлось задержать в Берлине. Постепенно собралось там около двухсот человек.