Линия соприкосновения - Евгений Журавли

– Книг с собой нету, – смалодушничал я. Одна-то у меня была.

Нина Михална кивнула. Странная вышла ошибка, подумал я. Адрес и имя совпали. Может, настолько дальние родственники, что она и предположить не может? Однако и сам не мог назвать ни имени, ни места жительства искавшего.

Когда уже шёл к машине, меня догнала бывшая красивая девушка и схватила за локоть. Я думал, начнёт о прежнем, но она стала нашептывать:

– Есть сын у неё, уехал, когда отступали, – скривила кокетливую улыбку и прильнула головой, напрашиваясь, чтоб потрепал, как щенка. Пахнуло самогонным духом.

Суперагент. Ответственно подходит к заданию. Я заботливо запахнул ей халат, чтоб не продуло. Случайный человек. В конце концов, все люди случайны. Усмехнулся.

– Нина Михайловна, – окликнул пенсионерку.

Та вежливо не входила в дом, ожидая, пока гости уедут. Теперь, помедлив, спустилась с крыльца к калитке, вздохнула, начала рассказ. Оказалось, нам пишет её сын, но она не желает его видеть и слышать. Проклял её, назвал «сепаркой», сказал, что у него больше нет матери и именно из-за таких, как она, война. «Ты мне не мать. Так и сказал. Ты мне больше не мать, говорит». Она уговаривала остаться, но тот бросил её. «Сдохните здесь, сепары». После штурма прошло уже много времени, но интересоваться её жизнью он стал только сейчас.

– Наверное, его просто дом интересует. Он хотел забрать документы на дом, я отказала, – добавила Вера Михайловна.

– Может, хотя бы видеопослание? Мол, жива, всё в порядке, ничего не нужно. Он же волнуется.

Нина Михайловна грустно посмотрела на меня, не нашла слов, просто покачала головой.

Ну что поделать? Человек не хочет, не заставлять же. В конце концов, вычистить из себя любовь – это тоже любовь. Как аборт.

Немного помявшись без особых слов, простились, поехали.

– Заезжай, если что, – крикнула вслед Жёлтый Халат.

* * *

Вся эта история немного попортила настроение. Добрые дела хочется делать, когда усилия приносят результат. Но тесны врата, и узок путь. Иногда опускаются руки. Перестаёшь верить в людей. Удручают не конкретные ситуации, а то, что такое сплошь и рядом. Мать и сын – он бросил, она не хочет мириться. «Бывает, – говорю я себе. – Ничего необычного». Ничего необычного, ничего необычного… От такой мысли погано.

В зоне связи я написал сыну Веры Михайловны о встрече. Получил в ответ просьбу позвонить в любое время. Почувствовал раздражение, но, как говорится, «если возложили на тебя повинность сопровождать на версту, иди две». Спустя пару дней, имея устойчивый интернет, набрал номер.

– Зачекайте хвылыну, – услышал бодрый девичий голос. И спустя несколько секунд по-русски: – Алё! Извиняюсь, не могла разговаривать. Насчёт Веры Михайловны?

– Да, но ожидал услышать её сына.

– Я волонтёр, – ответила девушка, – он обратился ко мне, я нашла вас. Он хотел бы переговорить с матерью. Может, уговорите?

Она добавила, что им трудно поверить, когда мать не хочет перекинуться хоть словом с сыном. Такая ситуация кажется подозрительной. У них сложилось устойчивое убеждение, что мать запугана, боится разговаривать. Ведь у нас тоталитаризм. Всякое рассказывают… А сын любит, переживает, жить спокойно не может. Просто хочет убедиться, что мать в порядке.

Такой накат расстроил ещё больше. Стал убеждать, что дело обстоит вовсе не так, но коллега не верила. Предположила, что мне ситуация может казаться нормальной, но «со стороны видней».

– Поверь, человек как огурец – в каком рассоле полежал, таким на вкус и становится. Ты просто уже не видишь… И не может быть, что интернета нет. У нас везде. Вы просто под колпаком, – сказала она.

– Может, вы там под колпаком? – Я стал сердиться. – Ладно, кажется, не о чем разговаривать. Желаю удачи в добрых делах.

– Эй, подожди. – Она чуть сбавила тон. – Я знаю, ты, может быть, боишься. Телефон на прослушке? Ни слова о политике. Подумай – вот мать и сын. Пусть они просто услышат друг друга. Одно ведь дело делаем. Волонтёры мы или нет?

Помолчали. Она нажала на сброс.

Надо признать, разговор с коллегой с той стороны меня зацепил. Возмутил. «Под колпаком», «люди-огурцы». Может, я что-то не понимаю? Захотелось доказать – непонятно что, но доказать. И подкупающее «волонтёры мы или нет?». Нашла на что надавить. Я купился.

* * *

– Ну зачем же вы это делаете, зачем? – всплеснула руками Вера Михайловна, когда увидела меня спустя пару недель и услышала моё предложение.

Знала бы она, сколько было приложено усилий, чтоб добыть часик спутникового интернета. Такое бывает только у блашников, то есть операторов БПЛА, и то только трофейное. Высшим командирам не объяснишь благородный порыв, не связанный с военными задачами. А ещё более высшие считают своей задачей пресекать любые инициативы, даже военные, обосновывая это тем, что «здесь армия, а не…». Поэтому на их совести уже тысячи жизней. Если честно, я бы таких расстреливал.

Так долгожданный разговор всё же состоялся. Благо блашники очень плотно дружат с нами, потому что всё, чем они воюют, сделано и поставлено энтузиастами. Родственниками, волонтёрами, неравнодушными. Бойцы с вынужденным пониманием отнеслись к нашей просьбе, напрягли смекалку и, не ставя в известность начальство, организовали связь в назначенное время. Старая истина – делаешь добро, не учиняй шума.

Стоял погожий осенний день, ребята разматывали провода, Вера Михайловна одёргивала подол куртки, не зная, куда деть руки, а я смотрел на далёкие дымки, хорошо различимые с этой высоты и кажущиеся такими мирными. Когда всё было готово, набрал номер. Раздался уже знакомый голос:

– Алё. Привет. Вот видишь, а говорил связи нет…

Я не стал объяснять, только тяжело вздохнул.

– Ну что ты пыхтишь. Я ж с добром. Знаю, ты на большой риск идёшь, что этот разговор устроил, – продолжила она. – Но пойми, мы тоже. За контакт с врагом можно неслабо загреметь. Вот видишь, сын идёт на этот риск ради матери. Я соучастница. Так что мы тоже рискуем.

Я прервал её:

– Давай по делу. «Да-да», «нет-нет», всё остальное лишнее.

– Боишься всё-таки. Я знаю, у нас тоже препятствуют всякие чины, и откаты требуют, и гуманитарку разворовывают. Командиры тоже, бывает, у бойцов забирают. Посылки, получку. Но хотя бы на подвал не сажают, как у вас.

Не противься злу, но противься неправде. Что мне было сказать? Бывает, маленькие начальники включают режим большого начальника. Боятся ответственности. Не всегда понимают, что к чему. Бывает, воруют. Но это исключения. Наверное, бывают мародёрства и убийства. За них судят.

– Скажешь, и сами вы бессребреники? – язвила, как ей казалось, она.

Пахло землёй. Щебетали воробьи, внизу серой лентой вился Северский Донец. Прекрасная картинка осени. Гюго писал о деформированных людях. По его словам, искусство переделки человека – болезнь, свойственная лишь вершине развития общества. В его годы такое искусство стало угасать. Стоя с трубкой у уха, я вглядывался в линию горизонта, чуть размытую низкими дымами. Не может укрыться город, стоящий высоко на горе. Ветер из-за спины подбирал мелкие бумажки и листья, уносил их вниз на поля. Сейчас мы вновь на вершине.

– Да я ничего такого, просто по душам хотела с коллегой… Это ты так воспринимаешь. Нам тоже нелегко, но вас, русских, вообще жаль. Ой, ты же боишься, что тебя слушают! Ладно, извини, сейчас на твой контакт человек позвонит, дашь поговорить с матерью… Счастливо!

Вновь засветился экран, я передал телефон Вере Михайловне. Она отошла в маленький палисадник, стала медленно ступать из стороны в сторону, задумчиво потягивая жёлто-красные листы с низких вишен, в основном молчала. Я закурил сигаретку, на душе успокоилось. Пусть хоть что-то произойдёт. В уме само собой стало напеваться «Сидя на красивом холме…». Прекрасный отсюда вид, что и говорить. «…Часто вижу сны и кажется мне…» Помирятся, куда денутся. Надо бы побренчать вечерком. Гитара есть, почему не играем? «…Идём вслепую в странных