Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев

А она, все загораживаясь дверцей, говорила из-за нее испуганно, смущенно и быстро:

– Борис, уйди, уйди, не то завизжу на всю квартиру. Уйди же, я тебя прошу!

Тогда он выпрямился и, с осторожностью, опасением глядя на эту дверцу, спросил серьезно и тихо:

– Разве ты не любишь меня?

– Борис, уйди, не надо, не надо же! Я… ничего не могу ответить, я босиком…

Она сказала это по-детски нелепо, и он проговорил с замиранием в голосе:

– Майя… Ты не ответила…

И, не услышав ответа, потянул на себя зеркальную дверцу. Большие темные, замершие глаза прямо смотрели на него с мольбой и отчаянием.

– Майя, я люблю тебя… Почему ты молчишь?

И он увидел: маленькие прозрачные слезы горошинками покатились по ее щекам, губы задрожали, и она, отворачиваясь, прошептала еле слышно:

– И ты… и ты не спрашивай.

– Майя, Майя… Я никому тебя не отдам, ты запомни это! Никому!

Он целовал ее мокрое от слез лицо, с нежной силой прижимая ее к себе, чувствуя, что Майя затихает, и руки ее слабо, неумело обнимают его спину.

Потом, когда все случилось, Майя плакала и говорила, что так никогда больше не надо, что это нечестно и стыдно и что ей нехорошо это, и, вспоминая ее слова, ее слезы, он невольно зажмуривался от нежной жалости к ней.

Возвращался он в училище в тот безлюдный час рассвета, когда уже погасли над белыми мостовыми фонари, готова была заняться летняя заря и везде задернутые занавески светлели на окнах, за которыми еще крепко спали в тепле, в покое комнат. И только он один не спал в эти часы и, слыша звук своих шагов, шел по пустынным улицам, мимо закрытых подъездов, мимо гулких и еще темных внутри парадных, шел счастливый, возбужденный, влюбленный…

«Все будет хорошо, – думал он убежденно. – Ах, как все будет хорошо! Я закончу училище, попрошу назначение в Ленинград, возьму ее с собой. Нет, это все прекрасно, отлично!»

Однако, как это часто бывает, радость ходит рядом с бедой – в тихом по-ночному вестибюле дивизиона его остановил невыспавшийся, с серым лицом, встревоженный дежурный, сообщил:

– Старшина, тебе немедленно надо позвонить командиру дивизиона. Тут, понимаешь, он проверял уволенных в город, тебя не было. Приказал: придешь – немедленно позвонить на квартиру. А чего ты запоздал?

– Сам проверял? Когда? – Борис взглянул на часы. – И что? Что он сказал?

– Позвони, старшина.

С минуту подумав, он уже решительно набрал номер телефона; квартира Градусова томительно молчала; потом в трубке послышался кашель, осипший, заспанный голос:

– Да, слушаю.

– Товарищ майор, вы приказали…

– Кто? Что?

– Старшина Брянцев говорит.

Молчание.

– Вот что, старшина Брянцев: когда вы пришли из увольнения? В четыре часа. А у вас увольнительная до двенадцати. В двенадцать часов вы сами лично должны были проверять увольнительные, а вы где были?

– Я провожал девушку, товарищ майор.

– Провожали девушку и забыли о своих обязанностях? Вы полагаете, что старшина дивизиона может нарушать устав? Так вы решили?

– Товарищ майор…

– Удивляюсь, старшина Брянцев, в дивизионе нет еще надлежащего порядка, а вы сами запаздываете на четыре часа из увольнения. Вот, собрал все ваши увольнительные. Значит, каждый раз вы запаздывали. Куда вы ходите?

– Разрешите на этот вопрос не отвечать, товарищ майор. Это мое личное…

– Личное, говорите? Я о вашей судьбе думаю, Брянцев! Кто эта девушка? Чем она занимается?

– Товарищ майор, это хорошая девушка…

– Та-ак! – (Пауза.) – Я вот что хочу вам сказать. Вы, Брянцев, – старшина, и вы знаете, что младшие командиры – это опора офицера. Вы фактически мой первый помощник в дивизионе среди сержантов. Вы почти на правах офицера. В столовую и на занятия вы ходите вне строя, вечером вы располагаете своим временем как хотите, у вас неограниченное увольнение в город. Наконец, живете в отдельной комнате, как офицер. Это вам дано для того, чтобы вы отлично, в пример другим учились и следили тщательно за дисциплиной в дивизионе, за чистотой матчасти, за дежурными. Вы фактически участвуете в воспитании курсантов. Но не вижу, чтобы это вас очень интересовало. Если я вас сниму – подумайте, с какой аттестацией вы поедете в часть. – (Пауза.) – Вам дана была возможность показать себя образцовым младшим командиром. А вы сейчас начинаете портить свое будущее. Разумеется, любить хорошую девушку вам никто не запрещает. Но если это мешает службе и заставляет вас самого нарушать порядок, тот, который вы сами обязаны поддерживать, – я подумаю, оставлять ли вас старшиной. В дивизионе есть достойные люди, Брянцев!.. Спокойной ночи!

Градусов положил трубку, а Борис все стоял у телефона, чувствуя, как колючий холодок охватывает его всего.

Глава седьмая

Поезд прибывал в десять часов вечера, и Дроздов уже минут сорок ходил по тесному и грязному зданию вокзала.

Везде сидели, вповалку лежали люди, играли в домино, иные тут же пили чай; по залам суматошно бегали демобилизованные солдаты с разгоряченными лицами, в распахнутых, без погон и ремней шинелях, требовательно искали военного коменданта; вокзал весь гудел, стонал, сотрясаясь от рева проходивших паровозов, черный дым стлался за широкими окнами. Истомившись в ожидании, Дроздов тоже стал искать дежурного и наконец с трудом нашел его – тот, задерганный, вялый, стоял посреди напиравшей со всех сторон толпы, с видом привычной сдержанности отвечая на вопросы, – и нетерпеливо спросил его, как будто дежурный мог поторопить время, не опаздывает ли московский поезд.

– Все идет по расписанию. Все идет по расписанию, – однотонным голосом ответил дежурный, и видно было: вопросы эти давно надоели ему.

Потом, чтобы как-нибудь скоротать время, Дроздов попробовал разговориться с заросшим щетинкой демобилизованным пожилым солдатом, который с потным, довольным лицом отхлебывал чай из фронтовой жестяной кружки.

– Ну как, теперь домой? – спросил Дроздов.

– Домо-ой, – обрадованно протянул солдат и громко откусил кусочек сахару. – Отвоевался. В Воронеж двинем. А как же! По дома-ам… А тебе, сержант, трубить, значит, еще?

– Что?

Он не мог ни на чем сосредоточиться – и толкового разговора с солдатом не получилось. За несколько минут до поезда Дроздов вышел на платформу; после духоты вокзала обдало свежестью – весь запад пылал от заката, зловеще и багрово горели стекла вокзала, и багровы были лица носильщиков, равнодушно покуривающих на перроне. Впереди, уходя в туманную степную даль, уже мигали, мигали среди верениц вагонов красные, зеленые огоньки на стрелках, там тонко и тревожно вскрикивали маневровые «кукушки». Дроздов подошел