Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев

В общем, Вера ушла, а я в тот момент… почувствовал, что жутко люблю ее. Наверно, это и была первая любовь… А вообще первая любовь приносит больше страдания, чем счастья. В этом убежден.

Дроздов замолк. Тишина стояла вокруг. Кричали сверчки за окнами.

– А что же потом? – спросил Алексей.

– Потом? Потом повзрослели. В прятки и в войну уже не играли, а Вера переехала в другой дом. Редко приходила во двор, со мной была официальна. «Здравствуй», «До свидания», – и больше ни слова. А когда учился в девятом классе, однажды летом увидел ее в парке культуры. Сидела возле пруда в качалке, в панаме, и читала. Увидела меня, встала. А я… В общем, ребята, с которыми я шел, стали спрашивать меня: кто это? Я сказал, что одна знакомая. И какая-то сила, непонятная совсем, как тогда, в детстве, дернула меня ничего не сказать ей, не подойти. Только кивнул – и все. Как ты это назовешь? Идиотство!.. А потом, когда уезжал на фронт, записку ей написал, глупую, шутливую: мол, отношусь к ней, как Том Сойер к Бекки Тэчер. Большего идиотства не придумаешь.

Дроздов горько улыбнулся, лег на спину, с досадой потер ладонью выпуклую грудь.

Алексей сказал не без уверенности:

– Думаю, просто ты ее любил…

– И всю войну, Алеша, где-то там светил этот огонек в окне – знаешь, как в песне? Светил, а я не знал, кому он светит – мне ли, другому?

– Понимаю. Письма получал? – спросил Алексей. – От нее?

– Нет.

– А… сам?

– Написал одно из госпиталя. Но потом прочитал и порвал. Показалось – не то. Да и зачем?

Дроздов, не шевелясь, лежал на спине, подложив руки под голову, глядел на посиненный луной потолок, волосы – прядью – наивно лежали на чистом лбу, лицо в полусумраке казалось старше и строже. Алексей, облокотись на подушку, смотрел на него с задумчивой нежностью и молчал.

А в это время в углу кубрика звучал сниженный голос Саши Гребнина:

– Немецкий язык в школе ни в коей мере не удавался мне. Пытка. Перфекты не лезут в голову, кошмар! Лобное место времен боярской думы. А учить некогда. Торчал день и ночь на Днепре, на стадионе нападающим бегал, что страус. Или на танцплощадке. Накручивали Утесова до звона в затылке. Ну, приходишь на занятия – в голове пусто, хоть мячом покати. А тут перфекты. А учитель Нил Саввич прекрасно знал мою душевную слабость. И, скажите пожалуйста, как нарочно: «Гребнин, к доске!» Иду уныло и чувствую: «Поплыл, как пробка». – «Ну, футболист, переведите». И дает фразочку, примерно такую: «На дереве сидела корова и заводила патефон, жуя яблоки и одной ногой играя в футбол». В шутку, конечно, для осложнения, чтобы я тонкости знал. Представляете, братцы?

Переждав, когда хохот стихнет, Гребнин со вздохом закончил:

– Смех смехом, конечно. Но как-то мы, братцы, сдадим экзамены?

…А Бориса после отбоя не было в кубрике; не было его и в учебных классах. Только во втором часу ночи он вернулся в дивизион, и полусонный дежурный, вскочив навстречу от столика, едва разлепляя глаза, произнес испуганно:

– Старшина?..

– Спокойно, дежурный, – предупредил Борис. – Градусов не поверял дивизион? Отметь – прибыл в двенадцать часов ночи. Ясно?

Глава четвертая

Его разбудило громкое чириканье воробьев. Он озяб – в открытые окна вливалась свежесть зари; одеяло сползло и лежало на полу.

«Сегодня – артиллерия», – вспомнил Алексей с тревожным холодом в груди и, вспомнив это, повернулся к окну.

На качающихся листьях, тронутых зарей, янтарно горели крупные капли росы. Суматошная семейка воробьев вдруг с шумом выпорхнула из глубины листвы, столбом взвилась в стекленеющее красное небо; кто-то гулко прошел по асфальтовой дорожке – прозвенели в тишине шпоры под окнами: наверно, дежурный офицер.

«Если еще прилетят воробьи – срежусь на баллистике, – подумал Алексей о том, что плохо знал, и успокоил себя: – А, что будет, то и будет!»

Весь паркет был разлинован румяными полосами, все еще спали – крепок курсантский сон на ранней заре. Лишь в конце кубрика на койках сидели в нижнем белье заспанный Полукаров с конспектом и Гребнин; дневальный Нечаев, всегда медлительный, непробиваемо спокойный, топтался возле них, ворчал сквозь зевоту:

– Какая вас муха укусила? Что вы людей будите?

Все дневальные после ночи дежурства непременно становятся либо философами, либо резонерами; и, наверняка зная это, Полукаров и Гребнин не обращали на него никакого внимания. Полукаров, листая конспект, почесывал пальцем переносицу с красным следом от очков, говорил утвердительным шепотом:

– Экзамены – это лотерея. А в каждой лотерее есть две категории: «повезет» или «не повезет». Повезет – твое счастье, развивай успех, выходи на оперативный простор. Не повезет – вот здесь-то на помощь тащи эрудицию. Ты должен доказать, что вопрос не представляет для тебя никакой трудности. Ты скептически улыбаешься: «Ах, ерунда, неужели не мог попасться вопрос более трудный, где можно было бы развернуться!» Но с конкретного ответа не начинаешь. Ты делаешь экскурс в длинное вступление. Ты кидаешь, так бы между прочим, две-три не вполне конкретные цитаты, положим, из Никифорова. – Полукаров показал на книгу, лежавшую на тумбочке. – Как бы мимоходом тут же разбиваешь их, основываясь па опыте, скажем, войны. Затем… – Полукаров покрутил в пальцах очки. – Затем ты продолжаешь развивать свою мысль, не приближаясь к прямому ответу, но все время делая вид, что приближаешься. Надо, Саша, говорить увлекаясь, горячиться и ждать, пока тебе скажут: «Достаточно». Тогда ты делаешь разочарованный вздох: «Слушаюсь». Пятерка обеспечена. Главное – шарашишь эрудицией вот еще в каком смысле…

Как следует «шарашить эрудицией», Алексей не расслышал, потому что дневальный громоподобно оповестил:

– По-одъе-ем!

Вокруг было настоящее лето с солнцем, горячим песком пляжей, с прохладными мостками купален, с зеленой водой, но в училище шли экзамены, и все прекрасное, летнее было забыто. Во всех коридорах учебного корпуса толпились курсанты из разных батарей. В классах – тишина, а здесь – приглушенное жужжание голосов; одни торопливо дочитывали последние страницы конспекта; иные, окружив только что сдавшего, неспокойно допрашивали: «Что досталось? Какой билет? Вводные давал?»

С трудом протиснувшись сквозь эту экзаменационную толчею, Алексей подошел к классу артиллерии. Тут нитями плавал папиросный дым – украдкой накурили. Возле двери стояли, переминались, ожидая