Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев

– Смирно-о! – Команда оборвалась, и сейчас же после нее: – Товарищи курсанты! В пригороде завалило пути, два эшелона с танками стоят на разъезде. По приказу военного округа училище направляется на расчистку путей! Ба-атарея, слушай мою команду! Товарищи офицеры, занять свои места. Шагом ма-арш!

Шагали, нагнув головы, защищаясь от бьющего в лицо снега. Ветер дул вдоль колонны, но в середине плотного строя, казалось, еще было тепло, разговоры не умолкали, и батарея шла оживленно. Уже за воротами проходной Луц откашлялся, громко спросил:

– Споем?

– Запевай, Миша! – ответил Гребнин.

Луц, как бы проверяя настроение шеренги, переглянулся с товарищами, подмигнул Гребнину и начал глуховатым баском:

За окном черемуха колышется,

Осыпая лепестки свои…

– Саша! – крикнул он, смеясь. – Саша, подхватывай!

Но песни не получилось. Ветер схватил и порвал ее. От этого стало еще веселее, хотелось закричать что-то в ветер, идти, распахнув шинель, в плотные, неистовые снеговые налеты. Больше песня не возобновлялась, но все шли в странном волнении.

Шли по шоссе среди гудящего тополями города, затемненного бураном.

На перекрестке колонна неожиданно остановилась. Из бурана, будто дымясь красными окнами, с гулом выделился огромный катящийся утюг трамвайного снегоочистителя, пропал в метельной мгле.

– Шагом ма-арш…

По обеим сторонам шоссе потянулись темные силуэты качающихся деревьев, низенькие дома со ставнями – окраины. Потом впереди проступили мутные сквозь летящий снег большие огни. А когда колонна приблизилась, все увидели огромное здание вокзала, ярко освещенные широкие окна, должно быть, уютного теплого ресторана, вьюжно залепленные фонари у пустынных подъездов. И донеслись далекие или близкие – не понять – тоскливые гудки паровозов.

– Ба-атарея, стой! Командиры взводов, ко мне! – разнеслась команда.

Вдоль колонны проносились рваные белые облака, шумели тополя, буран крутился среди заваленных снегом скамеек станционного сквера.

– Закуривай, что ли, пока стоим! – сказал Борис, прикурив от зажигалки под полой шинели, и окликнул, стоя спиной к ветру: – Алексей, хочешь табачком согреться?

Алексей воткнул лопату в сугроб, подошел к нему; Борис переступал ногами, точно выбивая чечетку, возле заборчика сквера.

– Слушай, мне показалось – ты немного надулся на меня? Объясни, Боря, в чем дело?

– Я? – переспросил Борис. – Ерунда! Из-за чего мне на тебя дуться? Только меня коробит от этих маленьких приказаний: «Получить лопаты», «Распишитесь в получении имущества» – просто начался мелкий быт, Алеша! Вот ты мне спокойно говоришь «распишись», словно ты уж к этой жизни привык. Неужели мы превращаемся в тыловых службистов?

– Какие службисты? – сказал Алексей, понимая и в то же время не понимая до конца, о чем говорил Борис, чувствуя какую-то недосказанность в его словах. – Мне показалось, мое приказание обидело тебя.

– Я сказал – ерунда это! Чувствую, не сумею я тут ужиться! Градусов все равно жизни не даст! Физиономия моя, видишь, ему не понравилась! Удирать на фронт нужно, вот что мне ясно!

Борис злобно швырнул окурок, затоптал его каблуком.

– На фронт никого из нас не отпустят, – ответил Алексей. – Это я понял давно. Как только прибыли сюда.

Кто-то, притопывая на снегу, проговорил за спиной раздраженным голосом:

– Арктика! Насквозь продувает труба!

Ссутулившийся Полукаров, подняв воротник шинели, остервенело хлопал себя рукавицами по бокам.

– Арктика, говоришь? – усмехнулся Борис. – Холодно было не здесь. А впрочем, задачи в теплом классе легче решать.

– Расскажешь фронтовой эпизод? К дьяволу с нотациями! – огрызнулся Полукаров, подпрыгивая. – Чего ждем? Вот бестолковщина! Остановили на холоде, и стой как осел. Вот тебе, брат, ди-сци-пли-на: приказали – и стой, хлопай ушами.

Издали донеслась команда:

– Ма-арш…

Это был участок железнодорожного полотна, занесенный снегом от станции до разъезда.

Пути проходили по котловине.

На буграх в снежном круговороте носилась метель, всю котловину будто обволакивало густым дымом, ветер не давал никакой возможности работать.

Алексей бросал лопату за лопатой, с тягостным нетерпением ожидая, когда острие стукнется о рельсы, работал автоматически, не разгибаясь. От беспрерывных движений заболела поясница; ремень стягивал намокшую, тяжелую шинель, затруднял движения, уши шапки были давно спущены, но снег набился к щекам, таял, влажные ворсинки корябали щеки. Алексей был весь мокрый от пота; гимнастерка прилипла к груди; и иногда, выпрямляясь, он ощущал спиной холодные знобящие струйки от растаявшего за воротником снега. Сколько прошло времени? Два часа? А может быть, три? Почему не объявляют перерыв? Или забыли о перерыве?

– Товарищи курсанты, – понеслось по котловине, – отдыхать по одному! Работу не прекращать!

– Легко командовать, – часто дыша, выговорил Полукаров и, обессиленный, сел в сугроб. – Стоит, понимаешь, и командует, а ты как лошадь… Перекур!

– Что, выдохся, товарищ студент? – вежливо спросил Луц. – А ну иди покури. Такой богатырь – и устал! Где твоя сила Портоса?

– Не язви, Микула Селянинович! – со злостью огрызнулся Полукаров. – От твоих острот тошнит!..

– Понятно, – вонзая лопату в снег, скромно согласился Луц. – Ему жалко свое здоровье, – и, вытирая мокрое лицо, закричал в ветер: – Саша! Как дышишь?

– A-а! Ава! – ответил Саша сквозь буран непонятное.

– Привет от Жени Полукарова! – снова закричал Луц. – Он жив и здоров! Того и тебе желает!

– Цыц, остряк-самоучка! – рокотнул Полукаров.

Алексей выпрямился, задыхаясь, рывком сбросил ремень, сунул его в карман, расстегнул шинель: так просторней было и легче работать. Но ветер сейчас же подхватил мокрые полы шинели, неистово заполоскал ими, ледяной холод остро ожег колени, грудь; снег облепил влажную от пота гимнастерку леденящим пластырем.

– Помкомвзво-ода!

Он обернулся. Сквозь проносившееся облако снега увидел в двух шагах худенькую фигурку Зимина – от порывов ветра тот покачивался, как тополек, руками загораживал лицо.

– Не могу! – сказал он и привалился к сугробу.

– Что, Витя? – крикнул Алексей.

– Полукаров ушел, Луц курит. Только Саша и Борис работают, – выдавил Зимин. – А снег… а снег… Надо быстро его, без остановок. А то ничего не сделаем. Ведь я им не могу приказать?

Где-то в движущемся небе тоскливо носились едва уловимые слухом паровозные гудки, метались разорванными отголосками над степью, над темными окраинами. А там одиноко желтел огонек. Раньше его не было. Наверно, скоро утро уже.

– Паровозы гудят, – сказал Зимин вздрагивающим голосом. – А мы тут… Эшелоны ведь стоят…

Он внезапно повысил голос:

– А Полукаров ушел. Говорит: «Сейчас». Очень образованного из себя ставит. Подумаешь!

Алексей огляделся: на участке было почти пусто; только вдали шевелились силуэты Дроздова и Гребнина.

– Вот черт возьми! – с сердцем выругался Алексей и закричал изо всех сил: – Лу-уц! Полукаро-ов!

– Да, да-а-а!

Из-за сугроба показалась высокая фигура Луца, он странно нырял, спотыкался; похоже было – хромал. Завидев Алексея, он улыбнулся сконфуженно, лицо