Чардаш смерти - Татьяна Олеговна Беспалова

– Руку я тебе не верну, – повторил дед Матюха. – Но с остальным мог бы помочь. Сам пострадал от контузии. Себе помог, помогу и тебе.

– Где же тебя контузило?

– В империалистическую. Под Минском было дело, ваше благородие.

– Откуда он дезертировал, – внезапно и твёрдо проговорил пленный.

– О-о-о! – Дани вскинул брови.

– Когда эсеры скинули царя, нашу часть распустили, и я подался до дому.

– Он большой мастер морочить головы людям.

Раненый попытался сесть, но слабость повалила его назад, на жёсткую скамью.

– За четыре месяца я переловил более сотни диверсантов. Всех… – дед Матюха провёл ребром ладони по шее, – … его благородие комендант вывесил на просушку. Мне ты не веришь, а коммунисту Красному профессору веришь! Не он ли с кафедры своей профессорской лгал два десятка лет? Да и на кафедру его за вящие достижения во лжи возвели! А народ у нас хороший. Коммунистам не хотели поддаваться. Только переломили их волю. Пороли, голодом морили, газами травили…

Белобородый возвысил голос, и его горячность показалась Дани вполне искренней.

– Ты говори, говори, Матвей, – поощрял он. – Мне нравится.

– Он расстрига, – вяло возразил раненый.

– Вот те крест!.. – белобородый размашисто перекрестился на лики в углу. – Не лгу сейчас!

Дани покосился на сумрачные лики, подсвеченные розоватым сиянием лампады, которая теперь, когда обе лучины прогорели, являлась единственным источником света. Девушка неслышно вернулась в избу и зажгла новые лучины. Чатхо всё не появлялся.

– Тамбовские мужики вашу красную власть не приняли, – продолжал Матюха. – Эй, девка! Давай ещё еды и самогону! А ты, профессор, пересаживайся-ка к столу. Надо же и пожрать, иначе я тебя живым в Семидесятское не доставлю.

Произнеся это, дед Матюха подскочил к пленнику, без видимых усилий поднял его со скамьи и пересадил на табурет к столу. С раненой ногой он обращался не церемонясь, но пленник при этом не проронил ни звука. Он снова заговорил лишь после того, как перед его носом оказалась миска, полная подостывшего, полужидкого варева, изготовленного руками юной стряпухи.

– В Тамбовской парторганизации было тринадцать тысяч коммунистов. Для сравнения, в Воронежской всего три тысячи восемьсот, – рассеянно проговорил Красный профессор. – И это ты называешь «не поддержали красных»?

– Я таких цифир не знаю. Только до ста считаю, – скривился дед Матюха. – Я, чай, не профессор.

– Ты такой же притворщик, как все попы.

– О! Ты был священником, Матвей? – изумился Дани.

– Обновленец он и расстрига, что, в сущности, одно и то же! – огрызнулся Красный профессор.

– Ну и что! – усмехнулся Дани. – Я тоже считаю это занятие пустым. Бога нет. Современная наука привела тому тысячи доказательств. Да, впрочем, где там Чатхо? Эй, девушка! Лезь за печь. Разбуди солдата. Передай моё приказание идти на улицу, подменить Чатхо…

В ответ на его слова за окном заскрежетал стартер. Наверное, это Чатхо после недолгого перерыва пытается завести полуторку.

– Ну же! Передай, пусть идёт на улицу, а Чатхо…

Через минуту из-за печи уже лез сонный солдат – плешивый и пожилой уроженец одного из прибрежных городишек, коих немало на берегу мутных вод Балатона. Этому повезло не задаться ростом и статью – он мог натянуть на мёрзнущие ноги присланные из Венгрии валенки. Солдат подпрыгивал, пытаясь попасть ногой в голенище. Лысая его макушка блестела от испарины. Русская девушка держала наготове его пропахшую печным дымом шинель. Рядом с ней он выглядел ещё более тщедушным, чем в кабине русской полуторки. Дани внезапно сделалось весело.

– Siess, Gyula. Egyébként mikuláš megvalósítani a Catho a jégbarlang![9] – прокричал он.

– Chatham soha nem ment, hogy felmelegedjen. Fura[10]. – пробормотал солдат, отчаянно зевая.

Щелястая дверь, ведущая в сени, хлопнула слишком громко. Пурга стукнула в стену избёнки кулаком снегового заряда. Убогая утварь на столе зазвенела.

– Что же ты не ешь, Родя? – вскричал дед Матюха. – Девка… как там тебя? Тяпа? Подай самогону.

– Правда, подай! – подтвердил Красный профессор с отвращением посматривая на стряпню девчонки. – Ты-то любишь приложиться, Матвей? Не отказался от прежних привычек?

– … трупом пахнет самогон! – пропел дед Матюха. – Кстати, откуда завелось кулацкое пойло в избе идейно безгрешного пастуха? За самогоноварение советская власть карала любого…

– А-а-а! – бледное лицо профессора покрылось багровыми пятнами. – Супчик с человечинкой! Любимое блюдо тамбовских повстанцев!

– Повстанцы? – оживился Дани. – Любопытно! Мне сразу приходят на ум перегороженные баррикадами узкие улочки. Девочки, мальчики, швыряющие в солдат регулярной армии булыжниками, вынутыми из мостовой, красные колпаки. Но в какой-то момент вожди восставших непременно начинают резать друг друга. Бездыханное тело в бронзовой ванне. Вселенская скорбь на челе. Вскрытые вены. Романтика!

– Да какая там романтика! Была борьба за дело революции. Многие товарищи положили жизнь на алтарь… – Красный профессор на минуту умолк. Казалось, его смутили ироничный взгляд и улыбка Дани.

– Он думает, что в пролетарском институте на кафедре стоит, – вставил дед Матюха. – Счас обмажет нас своим ядом с головы до пят, или сделает инъекцию, или внутривенное вливание. Медленно действующий яд особо проникающей силы…

– … ты припомни лучше, Матюха, как мы тебя на расстрел водили и что тогда тебя спасло!..

– Не «что», а «кто»! Гы-ы-ы! Для тебя люди – хлам. Главное – твои идеи!

– А для тебя – деньги! Но деньгами от смерти не откупишься!

– Не один раз откупался. Гы ы ы!

Болобородый схватил со стола старый, источенный, но очень длинный и острый кухонный нож, но заметив испуганный взгляд девчонки, бросил его на столешницу.

– Дай ему сказать, Подлесных, – вмешался Дани. – Пусть красный поговорит. В мирное время я был артистом. Изучал систему вашего Станиславского. Может быть, когда закончится эта проклятая война, мне случится сыграть роль такого вот…

– Коммуниста? Не получится! – вскинулся Красный профессор.

– Ха! Почему?

– Ты не жилец, Ярый Мадьяр. Уже наполовину труп. Нет руки, потерян слух…

– Ах, ты!

Ярость железной десницей вцепилась Дани в горло. Вытеснив воздух из лёгких, она в считанные минуты обосновалась там, где по предположению церковников у человека должна находиться душа. Стало трудно дышать Знойный, смрадный воздух Воронежа, выцветшее небо, пыльные яблоки в густой кроне единственной на всю округу выжившей яблони, кровавые пятна на крахмальной скатерти, визг и вой смерти, удар и ватная тишина. Надолго. А потом усталые глаза хирурга, боль, ненависть. Ненависть. Ярость! Когда от глухой, утробной тоски есть только одно избавление – действие. Убить врага. Всех врагов. Душить. Колоть. Начинять свинцом. Кидать на дно. Завалить ненависть трупами врагов. Ах, как сильно болит