Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров

два слова, будто только сегодня родившихся: «гражданин», «товарищ»; слышатся редкие-редкие и дальние — не громче хлопушки, — почти веселые, почти приветливые звуки; выстрелы так обманно вступают в жизнь. Надолго? Навсегда?!

Валяются газеты, на середине стола бутылка вина. Проскальзываю за спинами взрослых в прихожую, вниз по лестнице, во двор. Снег, вчера сиявший ослепительной белизной, изборожден колесами подвод, запятнан бурой лошадиной мочой. Поднимаю голову и вглядываюсь. Одно из окон генеральской квартиры распахнуто, за стеклами других угадывается безжизненно черная пустота. Но пока все это разве что настораживает.

Маячу у подъезда — минуты, час…

Во дворе по-прежнему пусто, и с каждым шагом смутно утверждается во мне: наступает время расставаний.

Квадрат неба

На этом Петроград исчезает из памяти. Семья едет на Украину в местечко Бродицы. Тут тихо, сытно, на рынке продают глечики с топленым молоком, покрытым красновато-бурой пенкой, теплые халы, усыпанные маком.

Вместе с дедом я брожу по просторному его дому от полумрака подвала до полумрака чердака, где через покатую крышу прорезан квадрат и заложен тесным рядом разноцветных палок. Дед зажигает свечу, медленно поднимает ее — пламя колеблется в дрожащей руке: поднимает свечу, пока палки не начинают переливаться на свету зеленым, красным и желтым.

— Палки вынимаются на праздник, посвященный странствиям по пустыне. Больше ни в какой другой день, — говорит дед, бережно задувая свечу. — Они вынимаются палка за палкой и тогда…

— Что — тогда?

— Увидишь, кинделе… Даст бог, увидишь… — Дед гладит меня, легко касаясь пальцами лица; между палок скупо сочится свет на седой ежик его волос, на крупные морщины, на ласковые и насмешливые, утонувшие в припухших веках глаза.

Дед уводит меня, но я возвращаюсь — крадучись, на носках. Ощупью нахожу в сумраке чердака среди всяческого хлама сломанные стулья, ящики; громозжу их один на другой, осторожно взбираюсь наверх и вынимаю палку за палкой. Во рту пересохло от волнения, страха и впервые вошедшего в жизнь странного сознания кощунства.

Вынимаю палки до самой последней, и тогда… Передо мной открывается квадрат синего бездонного неба. Чем же оно отличается от виденного столько раз? Чем так потрясает?..

Оно ограниченно, его очень мало — клочок; его надо беречь — вот в чем дело. И еще — оно со мной наедине. Я понимаю: в пустыне, где выжженный песок, безводье, только и остается раз в год взглядывать вверх, чтобы вернулась надежда. Ну и говорить с богом; с кем еще?!

Птица низко проплывает через синь. А я, на ощупь находя пазы, закладываю квадрат, странно ощущая, что приобщился к тайне своего племени.

Весь день, встречаясь с дедом, я не гляжу в глаза ему, чтобы он ни о чем не догадался; не гляжу и все же чувствую неотводимый его взгляд; так, не видя, ощущаешь позднее осеннее солнце. Только тепло взгляда слабое, гаснущее.

Дед усаживает меня на скамейку, кладет на низенький столик старую книгу с пожелтевшими страницами почти сквозной тоньшины, хрупкими, как сухой древесный лист, и, показывая буквы, настороженно свернувшиеся, будто охраняя, тая внутри себя что-то неведомое, называет их одну за другой:

— Алеф… бейз… гимель…

— Алеф… бейз, — повторяю я.

А через несколько дней или недель в дом приходят старики в длинных черных сюртуках, с длинными седыми бородами, с седыми пейсами. Три старика.

Я читаю слово за словом, старики важно кивают, а дед тихо, чтобы не помешать чтению, говорит:

— Сын — отрезанный ломоть; вот и мальчику дали такое… не наше имя. Сын погостит и уедет, а кинделе — последний внучек, мизинчик — даст бог, останется.

Говорит он чуть нараспев, покачиваясь, как когда читает молитву. Некоторые слова я понимаю, о смысле других догадываюсь: горькая жалость дарует силу понимания почти незнакомого языка. Старики важно кивают седой головой: «Даст бог… Даст бог…» А я думаю о том, что вот занесен сюда — совсем в другой мир, в другие века. И навсегда, может быть… Где они — Петроград, девочка с сенбернаром, часы с золотыми стрелками на сгоревшем участке…

Желтые от старости страницы шелестят под руками. Буква развернется, шепнет свое имя, чтобы снова сжаться в древнем причудливом узоре, храня нечто, что мне рано или вообще нельзя знать.

И хотя отец уже несколько раз осторожно предупреждал, чтобы я не очень-то слушал деда — «старик научит…», я знаю, что меня с дедом неразрывно связывает тайна — синего небесного квадрата, блуждания по пустыне; и даже от одной только этой общности я все же — не отрезанный ломоть.

А еще через некоторый срок, снова выбрав день, когда родителей нет дома, дед ведет меня по окраинным улочкам местечка — узеньким полоскам черной, топкой грязи, затененным рядами домиков об одно подслеповатое окошко; по улочкам таким узким, что, если попадется навстречу телега, вжимаешься в стену.

— Шолом алейхем! — приветствуют деда редкие прохожие и хозяева домиков; одни из них стоят в открытых дверях, греясь на солнце, другие склонились в проеме дверей у верстаков. Я смотрю на руки их в сети узловатых вен: сапожные гвозди в руках, портняжные иглы; дырявые кастрюли неярко вспыхивают в синем пламени паяльной лампы.

— Алейхем шолом, — отвечает дед, приподнимая шляпу, и, улыбаясь одними глазами, подталкивает вперед внука, чтобы встречные получше разглядели, какой это необыкновенный ребенок.

— Постоим минуту — куда торопиться…

…Постою и подумаю. Нет и не будет человека, который так любил мальчика, как бабушка; но дни ее сочтены. Нет и не будет человека, который так бы гордился мальчиком, как дед, так надеялся на него — той последней надеждой на существование в чьей-то памяти за пределами короткого своего бытия; но как же обманет мальчик эту надежду.

Он уедет, его увезут, и от всего, ушедшего вместе с местечком, с отчим домом, останутся разрывы; из них постоянно и неотвратимо будет сочиться кровь воспоминаний.

Детство уйдет недожитое. Правда, предстоит еще детство — в школе-коммуне…

Да, будет, но с мечтами другими, надеждами другими.

А пока я, будто со стороны, с дальней стороны прожитой жизни, смотрю и вижу: они идут по окраинной улочке — мальчик и дед. Старая коза шествует навстречу посередине улочки. Что она блеет?

Это же приветствие — «Шолом алейхем»?!

Несколько удивляет, что взгляд ее устремлен одновременно и на нас, и вверх, да так, с таким мудрым лукавством, что легко прочитать в нем: «Мне тоже известна твоя с дедом тайна. Но не нужно бояться, я не разболтаю. Козы — надежный народ».

Вверх устремлены ее глаза.

И, проследив ее взгляд, мальчик