Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

шумливо бегут с гор, как снег громоздится на ветках и хлопьями осыпается на путника. Видела, как ведут каторжников по этапу, как загоняют их в смрадные этапные помещения, как умирают в пути люди, сломленные болезнями и усталостью.

Слышала, как поют птицы, как журчат горные ручьи, как скрипят под ветром сосенки. Слышала, как не по-людски кричат заключенные, умирая под розгами, как проклинают свет, небо и солнце несчастные, у которых впереди все темно и безотрадно.

Такой человек, как Настя, мог поверить другому человеку. Для этого ей нужно было говорить только правду, не скрывать ничего, приоткрыть душу и сердце. Именно так и говорил арестант-художник с девушкой.

Не усмотрел старый тюремщик за дочерью. Многое успел сказать ей арестант такого, за что людей заковывали в кандалы и ссылали в глухие, необжитые места. Говорил он о царе и о тех, кто угнетал народ, о человеческой справедливости и достоинстве человека, о людях, которые всегда и во всем были с народом, об их мечтах и надеждах, о революции, которая приближалась в скоро перестроит и омолодит страну, о партии рабочего люда, которую создали совсем недавно, но в которую вошли люди, понявшие, как и куда надо вести народ.

А когда окончил арестант писать портрет и снял с него копию, не было уже дикой и темной Насти. Была девушка, которая много поняла и впервые полюбила.

В ту пору и произошла в Насте перемена. Перемену эту смотритель в дочке заметил, стал приставать с расспросами:

— Что с тобой? Не такая ты, как была раньше.

Настя отвечает:

— Ничего. Я такая и была, батя…

А сама все задумывается, смотрит перед собой — и будто ничего не видит. Ужин из печи вынимает, со второго блюда на стол ставит, то вдруг к зеркалу убежит косы поправлять, то книжку какую-то под подушкой хоронит.

Покачивал головой смотритель, грозил:

— Не дури!

Чуял недоброе, мрачнел.

А через две или три недели поднялась в остроге кутерьма. Арестант, к пятнадцати годам каторжных работ приговоренный за попытку ниспровержения царского строя, из мещанского звания, вольных занятий, живописец, именем Петр Верховцев и смотрителева дочь Настя пропали!

Искали-искали — не нашли. Послали начальству донесение. От губернатора фельдъегерь прибыл с бумагой. В бумаге сказано: беглого того и девушку во что бы то ни стало изловить и под самой строгой охраной доставить в жандармское управление. Да разве найдешь!.. Горы наши видел! Тайгу нашу знаешь!.. От всех врагов здесь человек укроется, только голод да дикий зверь ему страшны.

Заметался смотритель: и дочь ему жалко, и бесчестье голову тяжелит, и начальство взыскивает. Неделю искали. Все облазили. Не нашли! Запил смотритель вмертвую.

Сказать надо: в горах у нас испокон веков много было хибарок отстроенных да землянок, старателями порытых. Тянулись к золоту люди.

После побега поселились Петр и Настя в горах, в тех местах, где памятник теперь стоит. Землянку о двух окошках заняли, неизвестными людишками вырытую. Настиными заботами к весне поправился Петр, в руки сила вернулась, покрепчал он, помолодел.

Нашлись добрые люди, выучили Петра золото мыть, приучили к кайлу, приметы стародавние, дедовские объяснили. Дело трудное, до конца неразведанное. Удача в нем равно и новичкам и умельцам приходит.

Думаю я, промашку Петр допустил, что не ушел подальше от здешних мест. Да дело-то все в том, что была у него мечта. Сначала мечтал он намыть золота, чтобы первое время вольной жизни без средств не оставаться. А потом захотелось ему еще и еще намыть. Не для себя. Не для Насти. Для революции. Чтоб печатать за границей вольные книги, переправлять в нашу страну и раздавать народу, чтобы устраивать из тюрем побеги, подкупать стражу, чтобы приобретать оружие, готовить народ к восстанию и к новой жизни.

С той мечтой и жили.

Редко Настя с гор спускалась, через доверенных людей покупала что нужно, — и опять в горы.

Тяжела старательская жизнь. Ни экскаваторов, ни скреперов, ни лопат электрических тогда и в помине не было. Вручную золото брали, вгиблую. На колодах работали, сквозь железное сито песок с водой пропускали, на дерне мыли. Кайло руки мозолило, кожу напрочь сдирало, от мошкары таежной морда пухла, не разобрать, где нос, где ухо, от сырости ноги затекали, кашляли люди до красных кругов в глазах, а землю долбили, потому что, по тогдашним понятиям, в земле счастье было. Не давалось золото, не раскрывалось человеку; тишину золото любит, еще кровь любит. По-теперешнему говоря: на литр крови золота доставалось грамм.

Работу Петр начинал спозаранку, с рассвета. А ты видел, как у нас солнце восходит? Ночи у нас темные, месяц скупой, только на вершинах снег забелит да от сосенок тень укажет, а свету мало дает. Тихие у нас ночи, к утру лишь ветерок набежит, листьями зашебуршит, и опять все смолкает. Потом светать начнет, сперва горы показываются, неясно, неотчетливо загромоздятся. А кругом тихо, слышно, как бьется кровь в жилах и в ушах звенит. И вот минута наступит. Пропусти ты эту минуту, закрой глаза — и не узнаешь места вокруг себя. Солнце сразу из-за гор показывается — большое, красное, жаркое. Глаза от яркости заслепит. И все кругом просыпается, птица защебечет, зверь на водопой направится, веткой хрустнет, дятел по дереву застучит, кузнечики застрекочут, в реке рыба заплещется, круги по воде пойдут… Люблю я рассвет смотреть. На душе светло, дышится легко, и мысли веселые в голову приходят: хорошо, думаешь, на свете жить, хорошо солнце видеть…

Вот на рассвете и уходил Петр из дому. Иногда Настя его сопровождала, иногда в землянке оставалась, смотрела вслед, пока деревья Петра не укрывали, домовничала, дожидалась вечера. А Петр через тайгу уже тропку протоптал. На ручье, в отмели, отвод пробивал. Азарта в нем на миллион было, удачи сперва — на копейку. Песку наворотил горы, золото приходило крупинками. Не сдавался, бился, не для себя — для людей. Насмерть стоял. Старательская горячка к нему в нутро зашла, до печенки. С солнцем работу начинал, с солнцем кончал.

Возвращался — Настя на пороге ждала. Отдыхал Петр, рассказывал о прежней свой жизни, о Петербурге, о театрах да прочих гуляниях, о студенческих волнениях. Слушала его Настя, глаза свои голубые широко раскрывала. И любопытно ей было в боязно: хотелось, чтоб скорее забыл Петр все прошлое и с ней, с Настей, начинал новую жизнь, а боялась, как бы не заскучал с ней любимый. Была она все-таки девушка простая, лишь кое-какой грамоте обученная, а Петр был человек совсем другой.

Обнимет ее Петр, прижмет к себе, задумается, скажет:

— Еще