Вечный день - Юлиус Фучик

Подошло подкрепление. Мы заняли лес. Отдельные пули все еще нагоняли нас. Они проносились сквозь ветвистый кустарник или шмякались о стволы деревьев. Несколько десятков пехотинцев как сумасшедшие рванули вперед через лес, и мы, захваченные их наступательной силой, побежали вслед. Скоро лес стал расступаться. За ним уже виднелась плоская местность. И вот перед нами распростерлась белая равнина. Из лесу со всех концов выползали танки.

За ними! За ними! Вперед! Не отставать!

В воздухе эскадрильями проносились бронированные птицы, наши пикирующие бомбардировщики. Для этого бурного натиска танков, для этого огня с воздуха не существовало преград, этот штормовой вал перемелет любого врага, как бы храбро он ни оборонялся. Все были уверены: на этот раз нам удастся…

Не удалось.

Целый день и целую ночь мы стояли в белой степи. Утром поползли, кто еще мог двигаться, в лес, в укрытие! Многие остались лежать полузамерзшие, многие уже и кончились, закоченели. Это был ад. Белый ад с раскаленными гранатами и шрапнелью. Русская артиллерия устроила в белой степи такой огненный шабаш, какого нам еще не доводилось видеть. Казалось, нет на этом просторе уголка, который остался бы нетронутым. Град снарядов и пуль не прекращался.

Описать все это невозможно. Слов не хватает. От безостановочных взрывов, грохота, от всего этого содома никто не видел и не слышал соседа, не отваживался головы поднять.

А кто все же набирался храбрости и рисковал бросить взгляд вокруг, тот ничего не мог увидеть, решительно ничего, кроме фонтанов вздымающейся вверх земли и туч дыма, носившихся над снежной пеленой. Я вдавил голову в снег и, весь дрожа, ждал смерти.

Потом, очевидно, потерял сознание.

Когда пришел в себя, уже смеркалось; я подумал, что наступает ночь, но, к моему безграничному изумлению, оказалось, что это рассвет следующего дня. Обстрел все еще продолжался, правда, не с такой силой, как накануне. Я чуть-чуть привстал и заметил, что не чувствую левой ноги. Значит, отморожена. В ужасе снова опустился на снег, убежденный, что ногу потерял. О господи, я всю ночь пролежал здесь! Увидел других, которые тоже пытались подняться, и стал знаками их звать. Может, помогут. Я снова и снова приподнимался и кричал: «Санитары! Санитары!»

Надо мной нависло серое свинцовое ноябрьское небо, передо мной торчали черные остовы сгоревших танков, похожие на издохших допотопных чудовищ. Я попытался доползти до спасительного леса. Левая нога волочилась по снегу как не моя. Вдруг натолкнулся на глубоко зарывшегося в снег солдата и схватил его за ногу. «Эй, эй, слышишь меня?» Приблизившись, увидел: это было туловище без головы. Я содрогнулся и… пополз дальше. Меня окликали. Вскинув голову, я смотрел вправо, влево. Кругом лежали люди, стонали и звали на помощь. Я полз дальше…

Но вот опять грохнула артиллерия. Оказалось — наша. На горизонте поднимались клубы дыма. В полном отчаянии я продирался сквозь снег. Лес был спасением. Надо было во что бы то ни стало доползти до него. И я полз и полз…

И дополз. Только когда вскарабкался на пригорок и опустился на землю между двумя мощными деревьями, я позволил себе передохнуть.

О господи, что представляло собой это снежное поле! Оно словно было перепахано какими-то гигантами. Повсюду торчали насмерть расстрелянные танки. Потом я разглядел на снегу множество маленьких темных пятен — мои товарищи. Мертвые. Раненые. Замерзшие. Но кто-то полз. Еще кто-то махал руками. А вот еще один зашевелился. Где же, где, черт их возьми, санитары?

Неожиданно из оврага стали появляться наши танки, В грохоте и треске артиллерийского огня я не услышал нарастающего гула их моторов. На равнине колонна танков развернулась и пошла цепь за цепью. Но что это, что это — боже мой! — машины катятся по мертвым, по замерзшим и, наверное, по раненым. По всем тем, кто только что еще полз, кричал, звал на помощь, махал руками. Да, это было так. Я отчетливо видел, как одна машина прошла по нескольким лежавшим на снегу телам — живым или мертвым… Я уже насмотрелся всяких ужасов и смертей без числа, меня не так легко было чем-нибудь потрясти, но то, что я увидел в тот миг, сокрушило меня. Мне казалось, я слышу хруст костей моих товарищей, перемалываемых гусеницами танков. Я закричал и опять потерял сознание…

9

— Два дня спустя мы встретились с Гансом в деревенской избе, оборудованной под лазарет. Что это была за встреча! Я лежал на полу; нога моя была в страшном состоянии, но, по уверению врача, не в безнадежном. А Ганс? Вся голова перевязана, одна рука забинтована. «Ты ранен, Ганс?» Он отрицательно покачал головой. У него были отморожены уши, нос и правая рука. «А ноги целы?» — спросил я с удивлением.

Он мог ходить, и я ему завидовал. В избе, переполненной обмороженными, трудно было дышать от нестерпимой боли. У многих на пораженных морозом местах началась гангрена. Здесь отсутствовали элементарнейшие гигиенические устройства. Ретирадом служила соседняя комната. Кто не мог встать, делал все под себя. К тому же все заросли грязью и обовшивели, как обезьяны. И когда следующий день принес с собой некоторое потепление и даже солнце выглянуло, я попросил Ганса помочь мне выбраться на улицу.

Часами сидели мы с Гансом на кое-как сколоченной скамье. Перед нами — покрытые снегом высокие сосны, над которыми время от времени пролетали странно молчаливые вороны. Молчаливые потому, что были сыты. Мы сидели в тени избы, солнце, даже когда оно прорывалось, не доходило до нас.

«Почему бы нам не посидеть на той стороне?» — спросил я. Ганс взглянул на меня: «Ты имеешь в виду солнце?» Я кивнул. «Уж лучше сидеть здесь, в тени, чем там, на солнце. — И, помолчав, добавил: — Там они устраивают лесное кладбище. Копают без передышки, доставляют сюда все новые и новые трупы. Завтра ждут партию березовых крестов. Тогда там будет красиво. Давай останемся здесь, ладно? — сказал он, хотя я и словом не возразил. — Здесь хорошо!»

Лучше бы он мне про кладбище не говорил. Теперь, куда бы я ни взглянул, я видел солдатские могилы. Под Смоленском — Рутна, кажется, назывался тот поселок, — там на огромном участке вырос лес черно-белых березовых крестов. На освящении кладбища генерал в своей речи сообщил: оно, мол, только временное, фюрер приказал перевезти всех мертвых солдат на родину, где их с почетом похоронят в родной земле. Все-таки тоже утешение для живых. Если те когда-нибудь это сделают —