Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит - Марио Эскобар

Я выплеснула все, что накопилось у меня на душе.

Анна ответила мягким тоном:

– Здесь умерло много человек, и умрет еще немало. Нацисты свезли сюда неугодных не для того, чтобы заботиться о нас. Единственное, чего они хотят – это контролировать нас, и при малейших признаках неповиновения уничтожат нас не задумываясь. Ты не должна питать никаких иллюзий, хотя у тебя как у немки чуть больше шансов выжить. Мы для них всего лишь грубые животные; а ты в их глазах – сошедшая с ума арийка, приехавшая сюда вслед за своими цыганскими детьми.

Я ценила способность Анны одновременно проявлять оптимизм и реально оценивать ситуацию. Ее было не так легко одурачить, как многих других заключенных. Пожалуй, с какого-то возраста жизнь уже не удивляет, не сбивает с толку. Цыган преследовали с тех пор, как они появились в Европе лет пятьсот назад. Короли, императоры, суды – все они пытались истребить их или ассимилировать, но государства возникали и исчезали, а цыгане продолжали заниматься тем, чем занимались на протяжении пяти сотен лет.

Наконец я решилась сказать то, ради чего начала этот разговор:

– Доктор Менгеле предложил мне руководить детским садом здесь, в лагере.

Анна кивнула, казалось, ничуть не удивившись. Идея звучала абсурдно и казалась очередной мрачной шуткой нацистов, вздумавших поиздеваться над нами, но она даже глазом не моргнула, а просто посмотрела на меня и сказала:

– И чего же ты ждешь? Хуже того, что уже произошло с этими детьми, не будет. А так, по крайней мере, они смогут немного поиграть, чуть лучше питаться и хотя бы на время забыть об этом кошмаре. При нашей первой встрече я разу поняла, что Бог привел тебя, чтобы хоть как-то облегчить нашу боль. И хотя ты выглядела потерянной и напуганной, но в твоих глазах было столько яростной решимости!

Вместо того чтобы что-то ответить, я просто обняла ее и разрыдалась. Впервые с момента нашего прибытия в Аушвиц слезы мои не были вызваны отчаянием, гневом или страхом; меня, скорее, сломило напряжение последних нескольких дней. Раньше я не подозревала, что ощущение, что от тебя зависит жизнь или смерть другого человека, гораздо хуже осознания своего собственного гибельного положения.

Я не доверяла доктору Менгеле. После его приезда дела в лагере стали еще хуже, но тем не менее я надеялась, что нам удастся как-то воспользоваться его тщеславием и помочь заключенным. Это была рискованная игра, но она того стоила. У детей будет чистое, сухое и теплое место, они станут лучше питаться, у них появится надежда выжить.

Хотя я уже почти все решила, все равно пошла в барак, где ночевали врачи и медсестры, чтобы поговорить с Людвикой. Она прожила в Аушвице дольше меня и знала, чего можно ожидать от эсэсовцев. Она могла бы что-то посоветовать, прежде чем я приму окончательное решение.

В комнате одна из новых помощниц Менгеле, еврейка Зося, читала при свечах какую-то медицинскую книгу.

– Вы не знаете, где Людвика? – спросила я.

Зося на мгновение оторвала взгляд от книги и раздраженно сказала на безупречном немецком языке:

– Это была ваша идея спасти ребенка? Людвика уже два дня держит ее в нашем бараке. Если эсэсовцы обнаружат ее, нам всем несдобровать. Доктор Менгеле ясно дал понять, что нужно устранить всех больных тифом и тех, кто с ними контактировал. Вам нужно убрать младенца отсюда как можно скорее.

Я не винила Зосю за ее страх – я тоже боялась. Услышав наш разговор, из палаты вышла Людвика с девочкой на руках. Нахмурившись, она подошла к Зосе и положила ребенка ей на колени.

– Отлично, вот и отдай ее эсэсовцам. Ты же знаешь, что они с ней сделают. Ты этого хочешь? Пусть никто из нас не выйдет отсюда живым, но я не позволю нацистам уничтожить мою душу. Пока во мне есть хоть капля человечности, я буду рисковать своей жизнью ради других.

Слова польской медсестры, казалось, тронули Зосю до глубины души. Взяв ребенка на руки, она опустила голову и заплакала. Затем крепко прижала девочку к груди и начала качать ее, шепча какое-то имя, которое не удавалось расслышать. Мы с Людвикой с удивлением наблюдали эту картину.

– Мой малыш… его отобрали у меня сразу же, как мы оказались в Аушвице, – Зося говорила так тихо, что нам пришлось наклониться к ней. – Вырвали из моих рук. Меня оставили в живых лишь потому, что я врач. А моего мальчика уничтожили. Поэтому, увидев этого ребенка, я постоянно задавала себе один и тот же вопрос: почему этот малыш выжил, а мой нет? Но ведь она, эта девочка, ни в чем не виновата. Она такая маленькая, беспомощная. Господи, сколько еще будет длиться этот кошмар?

Она продолжала раскачиваться взад и вперед с ребенком на руках, выплескивая свою боль, пока Людвика осторожно не взяла малышку и не убаюкала ее.

– Я позабочусь о ней, – сказала я. – Вы правы; если ребенка найдут, то всем нам не поздоровится. Но в нашем бараке десятки детей, так что охранники вряд ли обратят внимание еще на одного. Кроме того, я решила взять на себя обязанности заведующей лагерным детским садом, – добавила я с улыбкой.

Обе женщины с удивлением уставились на меня. И в немалой степени потому, что в Аушвице улыбка была крайне редким явлением. Такую роскошь позволяли себе только дети и охранники, хотя на лицах охранников-эсэсовцев скорее красовались зловещие ухмылки, отравленные смесью безразличия и презрения.

– Детский сад здесь, в Аушвице? – в недоумении спросила Людвика.

– Да, детский сад. С качелями, рисунками на стенах, едой, молоком и всем, что нужно детям, – ответила я с пьянящим ликованием.

Каждый раз, произнося эти слова вслух, я ощущала новый прилив эйфории и начинала верить в то, что так и будет на самом деле. Я уже мысленно представляла, как мы будем украшать это место, как на стену повесим доску, разложим на столах тетради с карандашами и мелками. На завтрак дети будут выпивать по полному стакану молока, а мы будем читать им сказки…

Людвика не могла оправиться от потрясения.

– Но кто дал на это разрешение?

– Доктор Менгеле. Более того: он сам это предложил и попросил меня взять руководство детским садом на себя, – ответила я.

– Сам доктор Менгеле? – на этот раз недоверчиво спросила Зося.

– Да, он