Линия соприкосновения - Евгений Журавли

своих. Спрашиваем о трудностях. Чем можем, поможем. Даём несколько стопок книг, оставшиеся сладости и медикаменты. «Насть, ну будь человеком», – укоряет Лена. Настя смущённо добавляет в пакет утаённую плитку шоколада. «А кто же вас к нам направил?» – спрашивает человек со светлыми глазами. «Бог», – уверенно отвечает Лена.

Солнце склонилось к крышам. Пора и на базу. Неплохой день.

– Может, к Викентию снова заедем? – предлагает Лена. – Что он там один убивается. Видела я его помощников. Божьи люди…

– К нему? Конечно, – оживляется Семён, уже привалившийся на боковое окно.

Видно, как он устал. Закрывает глаза, пытаясь вздремнуть, но вновь заходится нескончаемым сиплым кашлем.

Храм на красивом месте – камни, сосны. Птицы распелись к закату. Настя побежала фотографировать. Тут и всяких хвостатых много, быстро не вернётся. Отец Викентий появился с поля, уже без рясы, с лопатой, в компании с сереньким мужичком: «Вот так встреча! Не прошло и полгода, как говорится!»

Ещё во время боёв территория рядом превратилось в стихийное кладбище. Сейчас город решил – так тому и быть. Люди выкапывают из дворов своих гражданских, военные собирают в мешки останки противника, комендатура эксгумирует расстрелянных. Все везут сюда. Кладут по-человечески, с крестом, именем, у кого есть. Викентий отпевает. Но не успевает копать. Люди часто немощны, а везут – много.

– У вас одна машина или ещё жигуль есть? – интересуется он. – Вот-вот. А то меня солдат-мусульманин спрашивал, ездят ли наши ангелы на «жигулях». Говорит, на шоссе с их грузовиком поравнялся жигуль, красивый человек за рулём перекрестил их через стекло, на газ и скрылся. На машине было написано «Добрый ангел», вот как у вас. Забавно, право же. Воцерквили мне послушника.

Всякое бывает. Лена достаёт перчатки, убирает волосы под платок. Поможем, чем можем. Правда, потом по ночи через блокпосты – в комендантский час могут не пустить. Ничего, пробьёмся. Если нет – заночуем у вояк. Или здесь. Так даже и лучше. Настя будет только рада. Всё равно никому не хочется сейчас в холодные стены. Жизнь здесь.

Хоть она и выглядит как пёстрые ряды палок-крестов, всё равно это жизнь. Промежуток между датами. Воля, слабость, надежда, испуг, превозмогание. Попытка доказать себе, что существуешь. Пыль, стук комьев, шорох осыпающейся земли, жгучая резь пота в глазах, измождённая улыбка Викентия.

По вечеру не душно, самое время копать. Спустя время Елена опускает лопату:

– Надо бы Семёна посмотреть.

Отошёл воды попить, долго не возвращается.

– Пусть отдохнёт.

– Нет, надо глянуть.

Семён сидит на земле, у колеса машины. Уронил голову, спит. Непонятно, правда, каким сном. Настя замирает на полпути, порывается что-то сказать, но, так и не произнеся звука, бросается к нему. Ничего не поделаешь. Онтология.

Караси

Прилёт случается так. Короткий свист. Быстрый, опережающий предчувствие, хлёсткий удар. Доли секунды, меньше, чем требуется мозгу на осмысление. Испугаться не успеваешь. Кто поопытней – врассыпную, как мальки в пруду. Не я. Какая-то секунда выпадает из летописи жизни. В памяти остаётся отголосок сильного удара, а сейчас лишь хруст осколков, чей-то сдавленный рёв. Обнаруживаю себя уткнувшимся в асфальт. Грязь на зубах. Хрусь-хрусь. Мыслей в голове ноль. Оказывается, подмял под себя и случайного ребёнка. Поднимаю на ноги. Женщина кричит на меня, бросается, как куропатка, хотя я и не мог повредить. Скорее пытался – наоборот. Вырывает дитя, бьёт ладонями по моим плечам и груди. С расширенными от ужаса глазами и воем вдруг начинает хлопотать у детской шеи. На воротничке кровь. Но резко утихает и всхлипывает, указывая на мою руку. У меня кровь. Надо же, и не заметил. Наверное, при падении. Растираю ладонью, усмехаюсь. Она пучит глаза и срывается на плач. Да успокойтесь. Откуда ей знать, что…

Это у отца была привычка перед новой работой чиркать инструментом по руке. Странное суеверие, ритуал. Мол, любое настоящее дело не обходится без крови, лучше дать жертву заранее. Не то обдерёшь что-нибудь, порежешься сильно или палец прищемишь. «Глупость, конечно, но работает, – повторял он. – На всякий случай. Лучше я себе чуток, чем ты поранишься, – говорил. – Так спокойней». Я криво улыбаюсь от этого воспоминания, которое сейчас кажется огромным и важным. А может, оттого, что жив… Просто радость. Просто порез. Ничего страшного. Женщина прижимает ребёнка и скулит. Пережила сейчас поболее, чем я. Знает теперь что-то большое. Куда мне до неё.

Когда уезжал сюда, отец звонил. Он тогда заболел сильно. Пандемию пережил, а тут какая-то ещё зараза, жар под сорок. Непонятно было, что хочет сказать. Голос какой-то ломаный. То об одном, то о другом. Дети, мол, у тебя такие хорошие, всё такое. Виноград поздний в саду налился, самое время собирать. Я подумал, наверняка он звонит не просто так, что-то надо. Деньги? Нет. На всякий успокоил его, что поручил передать в деревню нужную запчасть на его тарантас. Отец говорит, в курсе, правда, сотрудник ещё не заезжал. «Вот разозлюсь, – говорит, – тогда и позвоню тому, а так не хочу раззадориваться». Сказал ещё что-то, хрипя и срываясь на петуха. Я не понял даже. «Бать, ты что, плачешь», – не поверил я. «Береги себя, сын», – клокотало из трубки. «Да ладно ты, бать. Не надо хоронить друг друга. Жить нам ещё и жить». – «Знаешь, что я тебе скажу насчёт жить, – отвечал он. – Помнишь, прошлой осенью пересох оросительный бассейн за домом. Помнишь, ты ещё ведром выбирал ил, мёртвую рыбу, палые яблоки и всё прочее. Потом я лопатой дочищал, скрёб по бетону, ничего не осталось. Я ж точно помню. И знаешь что? Вчера выходил подышать, сидел возле. И два карася. На две ладони каждый. Откуда они взялись? Вот что значит жить и жить. Жажда жизни. Не поверишь, пока не видишь своими глазами, как цепляется и прорастает. Знай это, сын. Хочу, чтоб ты знал. Так что…»

Разговор кончился, сунув телефон в карман, я тогда долго стоял, слушая ветер. Набрал сотруднику, который должен был передать в посёлок отцу запчасть, и выкатил ему таких пиндюлей, какие от меня редко исходят. Не знаю, что нашло. Просто хотел защитить. Вдруг понял, насколько отец меня любит.

Сейчас при мысли об этом улыбка неловко сошла с моего лица. Женщина уже обхватила меня, уронила голову на грудь. Сотрясается вся. Тихо, тихо вы. Чувствую, как сыреет свитер. Бывает, ладно. Всё нормально. Вон, все вокруг тоже живы. Это ж удачно как вышло. Людное ведь место. Но та всё плачет, уже почти без звука. И трясётся, вздрагивает. Отца я так и не увидел. Если человек решил умереть, ничего уже не поделать.

Послания Деду Морозу

Вечная новогодняя «ёлочка» гремит из колонок, но вопрос на ухо прозвучал чётко. Ответить решительно нечего. Нет ответа и нет смелости сказать об этом прямо. Даже пожать плечами. Даже правдоподобно сыграть. Лишь продолжать кружить неловкий вальс с этой немолодой женщиной, а потом дальше веселить детишек, не встречаясь взглядом, делая вид, что ничего не произошло. Бросило в жар. Вокруг жалкая макаронная мишура, эти убогие игрушки и настоящая лесная ёлка, как из детства. Всё напоминает те бедные праздники из прошлого – большая общая страна, общая с этой женщиной, которая взялась за плечи своими пухлыми ладонями, дышит рядом, старательно танцует, не всегда попадая в такт. И разоделась вся – платье! Хоть и совковое, но невообразимо же – сейчас, в это время, настоящее платье, неуверенные каблуки, наверняка жутко жмущие отвыкшую ступню. Истинный праздник. И простой вопрос. Ещё можно было что-нибудь галантно промямлить, сыграть, но слишком врасплох. Как гром. Как удар «хаймерса».

Резануло, с болью вспомнилось, как раздавали здесь паспорта, похлопывая по сутулым спинам пенсионеров с впалыми глазами, для которых жалкие десять тысяч стали вдвое большей пенсией, чем они получали прежде. «Россия навсегда, добро пожаловать домой». Те кивали и слезились от последнего в жизни нежданного счастья. Где они сейчас?

Под шапкой вспухла