Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

— Ты ешь, мне что-то не хочется, — сказал Лука.

— Вот ещё! Так я и буду есть один. Бери с икрой, говорят, отлично восстанавливает силы.

Лука взял бутерброд, откусил: правда, вкусно.

— Бери ещё, — предложил Феропонт.

— Спасибо, сыт. — Луке и вправду есть не хотелось.

— Ну, смотри, тебе видней, — ответил Феропонт, и Лука удивиться не успел, как от десятка бутербродов осталось одно воспоминание. Они запили ужин горячим кофе. «Это, чтобы вам спать не хотелось», — всё предвидела мать, в глубине души гордясь своим сыном.

— Поехали дальше! — скомандовал Лука. — Утро не за горами.

— Есть ещё времечко, — весело откликнулся Феропонт, нарезая первую гайку.

На мгновение, только на один короткий миг, когда метчик вгрызался в твёрдую холодную сталь, он оглянулся. Цех, по самые его края, наполнила темнота; станки, большие, молчаливые, в темноте будто бы ближе сошлись друг к другу, наверняка о чём-то своём говорят. Только в одном углу над двумя токарными станками яркий свет, и кажется, будто это и есть самое важное место, центр вселенной, где сейчас решается её будущее. Господи, опять тебя занесло на повороте, Феропонт! Это же гайки, простые гайки! О какой ещё судьбе человечества может идти речь? Ты же сам месяца три назад от души посмеялся бы над своими словами. Отчего же не смеёшься теперь?

Может, оттого, что по-настоящему почувствовал ответственность.

Ответственность за что? За пятьдесят гаек? Завтра, рассказывая маме, ты всё-таки весело поиздевайся над собой.

Однако без этих гаек новый самолёт не взлетит, и шутить почему-то не хочется… Сдаёт Феропонт Тимченко одну за другой свои неприступные позиции. Во всём виноват Лука Лихобор! Дело именно в нём, в его жизни, работе, характере. Когда-то Феропонту хотелось походить на Эдди Рознера, Леонида Утёсова или по крайней мере на Геннадия Цыбулю. Теперь он хочет быть таким, как Лихобор. Не поймёшь — взлетела в небо или сорвалась в глубокую пропасть его мечта…

Внимание! Как-то неровно идёт метчик, нет, показалось, всё нормально. Многовато их, этих гаек, режешь, режешь, конца-края не видно.

Что-то вдруг вроде бы прозрачной стала стеклянная крыша. Неужели скоро рассвет? Смотри-ка, до чего быстро промчалась ночь. Последняя гайка, чтоб ей пусто было. Нарезать и отдать её надо Луке на расточку, потом выбрать канавки…

Люди начинают собираться в цехе. Всё больше и больше готовых гаек сосредоточивается на стеллаже, они и вправду походят на маленькие снарядики.

Все! Пятьдесят штук готовы. Может, завтра или послезавтра он расскажет знакомым об этой ночной работе в своём обычном снисходительно-насмешливом тоне, но сейчас сердце его полно гордости, он работал целую ночь не хуже Луки, он настоящий токарь! Удивительно приятное ощущение, вкуса которого он до сих пор не знал.

— Уложились в план, — потягиваясь, разминая уставшие мышцы, сказал Лука.

— Привет! — Они и не заметили, как рядом с ними уже давно стоял Горегляд, глаза у него добрые и уставшие, будто он сам трудился всю ночь. — Готово?

— А как же иначе? — уверенно и как всегда, немного с удалью ответил Феропонт. — Вы же знали, кого ставили на работу.

— Ну, ты от скромности не умрёшь.

— А я вообще умирать не собираюсь. — Феропонт стоял около гаек, выстроившихся на стеллаже, точно так же, как Венька Назаров у своего плаката в день прихода генерального конструктора.

— Правильно, умирать не будем, — сказал Горегляд. — Сейчас их возьмут на долбёжный станок, эти ваши гайки.

Да, их увезут, и исчезнет очарование первой рабочей ночи. И никто не вспомнит о ней. Работа как работа. Пришлось потрудиться две смены, в конце концов — ничего особенного… Для постороннего человека ничего особенного, а для Феропонта всё изменилось за эту ночь… Интересно, захочется ему завтра, хорошенько выспавшись, посмеяться над своими восторгами? Всё может случиться, посмотрим.

— Пойдём позавтракаем, буфет уже открылся, — сказал Лука.

— Пойдём. У меня просьба к тебе: договорись с Гореглядом, пусть разрешит нам зайти в сборочный, очень хочется посмотреть, как наши гайки будут ставить на место. А голодный я, как волк.

Лука вспомнил о горе маминых бутербродов и улыбнулся. Феропонт понял его и на улыбку ответил улыбкой.

— Как известно, хороший аппетит был всегда признаком доброго здоровья.

Они пошли по проходу к буфету, и вдруг парень остановился, увидев на доске, где обычно помещались итоги соцсоревнования, большой плакат, украшенный традиционным Венькиным самолётом. Большими буквами было написано:

«Отлично работали товарищи!» Под этими словами две фамилии: «Лихобор и Тимченко», — а дальше цифры перевыполнения нормы.

— Примитивная агитация. — Феропонт попробовал было встать в свою привычную позу и вдруг осёкся, замолчал, так неуместно, фальшиво прозвучали для него самого эти слова. Смутился, пошёл быстрее, будто не придавая плакату никакого значения, а в душе всё пело от счастья и хотелось пройти ещё и ещё раз около плаката, чтобы все люди знали, что это именно он, Феропонт Тимченко, работал сегодня отлично.

Через два дня они с Лукой пошли в сборочный цех и увидели почти готовый самолёт. А ведь недавно существовал только рисунок, замысел… Каждый из рабочих сделал совсем немного — гайку, болт, элерон, какую-то часть фюзеляжа, кресло для пилота, шасси… А все вместе сотворили чудо — самолёт, и скошенные крылья его скоро коснутся синего поднебесья.

Феропонт сразу увидел гайку в руках у слесаря.

Хвостовое оперение самолёта напоминало огромный трёх лепестковый серебряный цветок. Монтажник с тарировочным ключом в руке добивался абсолютного равновесия и одинакового напряжения между тремя лепестками — килем и стабилизаторами. Перекос исключён самой конструкцией, но важно другое — необходимое для пилота ощущение чуткости, послушности руля. Вот этого-то и добивались монтажники.

— Хорошие гайки, — гордо сказал Феропонт, когда они возвращались к своему цеху.

— Да, — ответил Лука. — Умелые руки их сделали.

— Цитирую Горегляда, — торжественно объявил ученик: — От скромности ты не умрёшь.

— Я не о себе, о тебе сказал. Иногда говорят: лёгкая или тяжёлая рука. Так вот, у тебя умная рука…

— А ты и рад: перевоспитал Феропонта Тимченко. Ошибаешься…

— Поживём — увидим, но работу эту ты по гроб жизни не забудешь. Вот, возьми на память. — И протянул парню готовую гайку. Феропонт снова покраснел от удовольствия. И когда уже исчезнет эта дурацкая способность краснеть по любому поводу? Как малый ребёнок.

— Она нужна в сборочном.

— Мы же с запасом сделали. Брака, как тебе известно, не было.

— Где же сорок девятая? Неужто себе взял? — Парень обрадовался: будет у них по одинаковому сувениру в память о первой совместной рабочей ночи.

— Нет, возьму позже. Сейчас она у Горегляда. Показывает комиссии, оформляет документацию. Испытание по теории пройдёшь — и ты уже не ученик…

— Нет, я не хочу.

— Чего не хочешь? Стать самостоятельным токарем?

— Я с тобой хочу.

— А мы и будем вместе. Куда я денусь? Это уж, видно, нам на роду написано быть вместе…

— Ненадолго, — сказал Феропонт.

— Нет, надолго. На всю жизнь, — ответил Лука. — Кем бы ты ни стал потом, всё равно этой ночи не забудешь. И я не забуду.

Феропонт хотел что-то сказать и не рискнул: в горле непривычная сухость и спазмы, и глаза подозрительно чешутся. Лучше промолчать.

До сорок первого цеха дошли молча.

— Давай махнём в театр? — спросил Феропонт.

— С удовольствием. У меня теперь все вечера, кроме субботы, свободные.

— И ещё одна просьба: зайди как-нибудь к нам, я хочу тебя с моими предками познакомить.

— Нет, — сказал Лука. — Эта встреча вряд ли принесёт радость твоему отцу.

— Ты думаешь, он тебя считает виноватым?

— Не думаю. Просто у него осталось неприятное воспоминание. Одним словом, не надо…

Лука сказал «у меня все вечера свободны» и погрустнел, пропало у него хорошее настроение, возникшее там, в сборочном цехе. Да, вечера у него свободны. И он сам виноват в этом. Нечистый дёрнул его за язык рассказать всё Майоле… Вот и казнись теперь, ходи в театр с Феропонтом. Ничего, скоро откроются подготовительные курсы в институт. Чего, чего, а работу себе он найдёт. Лишь бы не думать о Майоле. Она, конечно, о Луке ни разу не вспомнила, вычеркнула его из жизни, и всё. А вот Лука Лихобор не станет этого делать.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

В понедельник назначен был переезд в новый корпус. В субботу, когда Лука появился в госпитале, его встретил невероятный шум. У инвалидов, как ни странно, обнаружилась уйма личных вещей, не только собранных за последнее время, но привезённых ещё с фронта. У моряка лежал под матрацем старательно спрятанный, но долгие годы не чищенный пистолет, старый немецкий «парабеллум» с обоймой патронов.